Ответ А. Корбута на размышления Т. Тягуновой

Таня, привет!

Ответ на твои вопросы потребовал достаточно большого количества усилий, в том числе потому, что, как мне кажется, я уже высказывался по их поводу, а повторяться не хотелось. Я метался по ночам в постели, плохо кушал, долго пялился в одну точку, замолкал на полуслове, скреб затылок и использовал множество других способов стимулирования в себе подлинной академической страсти, которую блестяще продемонстрировал (пообещав на этом не останавливаться) Миша Соколов. И все ради того, чтобы вчера в полночь меня осенило: да ведь мне вообще не надо отвечать на твои вопросы! :) Я имею в виду: ответ содержится не в том, что я могу сказать по поводу сказанного тобой, а в том, что я хочу и могу с этим сделать. И тогда у меня сразу же нашелся ответ, точнее, два ответа, поскольку из твоего письма я взял две темы, которые пока не фигурировали в нашем обсуждении.

Прежде всего, твой основной вопрос: откуда этнометодолог узнаёт, что его описание оказалось педагогичным? Помимо того, что я уже говорил (а именно, что этнометодологическая педагогика — это не образование, этнометодологи не пишут учебные пособия для практиков и вообще не пишут для практиков; научиться деланию — не значит научиться делать), я хотел бы обсудить одну тему, которая на первый взгляд может показаться не связанной прямо с твоим вопросом, однако я покажу, как из нее вытекает ответ. Речь идет о так называемых «ориентированных объектах» или, шире, «ориентированном пространстве» (я буду говорить о пространстве без времени, хотя это два нераздельных аспекта). Ориентированное пространство — это пространство, ориентированное в отношении и в качестве практики. Когда мы действуем, внутреннее и внешнее пространство нашего действия некоторым образом упорядочивается. Мы идем по улице, и вся обстановка (тротуар, стены зданий, двери магазинов, деревья, проезжая часть, едущие и стоящие машины, поток идущих в нашем направлении и идущих навстречу нам пешеходов, наше тело) воспринимается как подвижное пространство, в котором обнаруживается и производится порядок в зависимости от наших действий и действий других людей. Если мы хотим зайти в магазин, мы смещаемся к краю потока, видим просвет среди идущих и шмыгаем туда. (Предлагаю тебе понаблюдать, как люди проходят «через» очередь, которая «мешает» нормальному движению и которую сложно обойти.) Наши перемещения по знакомому городу — это ориентированные перемещения, которые упорядочивают пространство в зависимости от того, что мы делаем, и упорядочиваются этим пространством как знакомым нам и обеспечивающим умелое движение по городу. Незнакомый город — неориентированное пространство, в том смысле, что оно не упорядочено нашим «умелым телом», обыденной практикой перемещений. Однако, говоря об «ориентированном пространстве», я не говорю о «физическом» пространстве, на которое накладывается определенный смысл или образ. Я говорю о пространстве практики, которая воплощается в такой и никакой другой физике. Поэтому пространство книги и пространство квартиры — равно ориентированные пространства, если мы умеет читать такого типа книги и живем в данной квартире. Как отсюда вытекает ответ на твой вопрос? Чтобы прояснить это, я приведу конкретный пример. (Этнометодология — это в первую и последнюю очередь исследования, пусть даже маленькие. Писать статьи в учебники, переводить иностранцев и обсуждать отношения между этнометодологией и социологией — это хорошо, но только если есть реальные исследовательские действия.)

Возьмем прекрасную статью Соколова «Национальные и интернациональные репутации российских социологов: наукометрический анализ» (заодно подниму Мише рейтинг цитирования :). Статья посвящена цитированию в социологии. Давай посмотрим, как сам автор цитирует в своей работе. (Я не буду делать подробный анализ. Я просто навскидку отмечу некоторые аспекты, которые подскажут, куда можно идти дальше.) В статье 10 сносок (я имеют в виду библиографические, а не постраничные сноски), в которых упоминается 24 источника. В самом тексте так же указываются источники, которых нет в сносках (например, «Социология в России» 1998 года, под ред. В. А. Ядова). Что я могу сказать об этих сносках? Прежде всего — то, что источники упоминаются с различными целями: для указания на те статьи, в которых высказывается точка зрения, воспроизводимая автором [1, 2]; для фактологического подтверждения или иллюстрации определенного утверждения [3]; для указания на статью, упоминаемую в тексте [4]; для конкретизации факта, приводимого в тексте [5]; для пояснения того, о каких людях и сочинениях идет речь [6]; для указания на источник, в котором можно найти более подробную информацию относительно некоторой темы [7]; для указания на источник, из которого взяты определенные термины и понятия [8, 9, 10]. Все эти различные цели (я не утверждаю, что они именно таковы; возможно, мои формулировки либо требуют коррекции, либо просто ошибочны) связаны с различной текстуальной работой, которую совершает автор, считая нужным сделать сноску именно здесь и именно таким образом (скажем, начав ее словами «См. например…»). Например, Миша показывает, кого он (или кто-то еще) относит к необеверианцам, ссылаясь на показательные труды, которые написаны представителями этого направления и обладают, в силу этого, определенным единством. При этом смысл конкретным ссылкам придает именно совершаемая с их помощью работа, а не «желание создать видимость академичности», или «требование сослаться на определенных персон, входящих в редколлегию „Социологических исследований“», или «желание сделать приятное коллегам по Европейскому университету» (всё это может быть, но нужно кое-что еще). Об этом мне говорит, например, то, что, ссылаясь на статью Мертона, в постраничной сноске (стр. 7) Миша указывает в качестве источника статьи журнал «Nature», а в самой библиографической сноске — журнал «Science». И я его прекрасно понимаю: он хочет показать, что социологические статьи (причем очень влиятельные) публикуются и в неспециализированных журналах, поэтому для него (и для меня) особой разницы между «Nature» и «Science» нет. Конечно, при этом может хромать точность ссылки (кстати, следует ли ее считать академической добродетелью?), но сама ссылка понятна, не ясно лишь точное местонахождение статьи. Я, как читатель, знакомый с научными статьями и знакомый с социологией, без проблем «вычитываю» цитату из текста и «вчитываю» ее в текст. За счет чего это происходит? Это происходит за счет того (это не значит — вследствие того, хотя доля истины в такой постановке есть), что текст феноменально организован определенным образом. Текст является ориентированным пространством, в том смысле, что для меня его чтение в качестве социологического текста заключается в чтении его как упорядоченной последовательности слов русского и английского языков и зримо организованного текста (с его ссылками внизу страницы, нумерацией в квадратных скобках, кавычками, заголовками, таблицами, абзацами и т. д.). Например, подсчитывая количество источников в ссылках, я ориентировался на фамилии авторов, выделенные курсивом, понимая, что Миша мог указать и сборники статей, назвав их редакторов каким-то другим способом (я проверял, нет ли там таких «невидимых» цитат). Миша приводит автора, название статьи, название журнала (или книги), год публикации, номер, том и страницы. Для меня это ссылка. Для меня этот цитата. Но не как простая последовательность символов, а как осмысленный элемент самого текста. Читая текст, я обнаруживаю цитату там, где она делается, и такой, какой она делается, при этом каким-то образом выявляя работу, совершаемую автором. Миша, сочиняя статью, решает определенные практические задачи: на кого сослаться, где сослаться, насколько тщательно сослаться (сколько статей перечислить в ссылке, какого размера цитату привести) и пр., и его действия обусловлены различными обстоятельствами, например, тем как он в своем ноутбуке (хотя я вообще-то даже не знаю, есть ли у него компьютер :) записывает и каталогизирует ссылки, как он находит источники, как он подбирает материал для статьи, как он читает книги. Это конкретные, реальные действия, воплощающиеся в наблюдаемых, феноменальных характеристиках текста. Для меня как читателя и для него как писателя пространство статьи как осязаемой последовательности букв и как способа (и цели) социологического производства является ориентированным той практикой, которую каждый из нас совершает (соответственно, практикой чтения и письма).

Теперь вернемся к твоему вопросу. В чем заключается «поучительность» этнометодологии? В том, что, прочитав даже такое куцее описание практики цитирования Соколовым источников в одной-единственной статье, любой (но не всякий) теперь может читать эту его статью (или какую-либо другую Мишину работу, или какую-либо мою статью, или диссертацию Виктора Семеновича) как ориентированную в определенной практике. Я не научил писать социологические статьи. Я показал, в чем заключается практика их производства. Чему научился читатель моего описания? Он научился (будем оптимистами :) тому, куда нужно пойти и на что нужно посмотреть, чтобы увидеть работу цитирования в социологической статье. Причем так, чтобы условием ее «видимости» была сама работа чтения и письма, а не описание этой работы. Я спрашиваю: почему вся эта работа не описывается в тексте Миши, посвященном цитированию? Почему я не найду описания этой работы в тексте Катерины Губы, посвященном цитированию? Я отвечаю: самими социологическими методами анализа цитирования они не дают себе и мне эту работу увидеть. Точнее, они претендуют на то, что как раз обнаруживают эту работу, но из их статей я почти (не скажу «совсем»; кое-что там есть) ничего не узнаю о том, что такое цитирование. Я узнаю об академических репутациях, о кристаллических символах, о дисциплинарной анархии, об укорененности печатных изданий внутри локальных сообществ, но я очень мало узнаю о практике цитирования как осмысленной деятельности научного производства. Как я могу судить, поучительно или нет их или мое описание? Я могу судить об этом исходя из того, стало или нет ориентированным пространство данной практики для того, кто его исследует (а исследовать его может и сам практик), причем ориентированным так же, как оно ориентировано внутри и в качестве этой практики. А это происходит тогда, когда прочитавший знает, куда смотреть, чтобы увидеть практику, которую он видит. И даже если ни одна живая душа не прочитает мое описание или я ни разу не встречу ни одного своего читателя, это ничего не меняет, поскольку я не стремлюсь верифицировать свое описание образовательным эффектом.

Мой пример с цитированием позволяет ответить и на твой второй вопрос, связанный с нашей дискуссией и, более широко, с отношениями между социологией и этнометодологией (я не сомневаюсь, что мои собеседники — социологи, но я сомневаюсь, что я — этнометодолог). Возможны и иные взгляды на эти отношения, нежели отстаиваемый мной (один из наиболее убедительных примеров — работа Шеррока с многозначительным названием «Что Гарфинкель делает с Шюцем» [http://theoryandscience.icaap.org/content/vol5.1/sharrock.html]). Пишут ли этнометодологи для социологов? То, что этнометодологи читают Парсонса, Вебера, Хайдера, Мида, Знанецкого, Шюца, Беккера, Блумера, Ядова, Соколова и прочих социологов и находят там массу интересного, не означает, что этнометодология жить не может без социологии. Этнометодологи действительно используют чтение социологов и дискуссии с ними педагогично, но не в том смысле, что они учат социологов тому, как надо делать и говорить, а в том смысле, что они учатся у социологов практике формального анализа, которой можно научиться только у них. Само этнометодологическое предприятие можно назвать как угодно: этнометодологией, неопраксеологией, радикальной феноменологией, в зависимости от воображения и складывающихся обстоятельств, но я считаю, что при этом следует отказаться от наивного книжного реализма, гласящего: если ты читаешь социологические книжки (а также ходишь как социолог, одеваешься как социолог и говоришь как социолог), то ты — социолог, как ни крути. Как я читаю эти книжки — вот вопрос. Я вполне признаю, что чтение и цитирование определенных авторов, журналов и издательств что-то говорит о научном производстве. Но указывать (и статистически подтверждать) сам факт определенного чтения и цитирования и затем пытаться его как-то объяснить — все равно что, смотря на танцующую пару, задаваться вопросом: «А что значат эти взаимные телодвижения?» и отвечать на него, описывая, кто танцует, каков их возраст, социальное происхождение, достаток, пол и пр., как будто то, что данные два человека сошлись вместе, уже объясняет всё. При этом из виду упускается сам танец, поскольку именно его они делают здесь и сейчас неповторимым образом. Так они танцуют. Здесь нет телодвижений. Здесь есть танец, осуществляющийся этим и никаким другим способом. Возраст партнеров важен лишь как воплощенная деталь танца (ведущая, например, к исключению определенных движений в силу пожилого возраста одного из танцующих). Видеть в танце телодвижения, которые должны быть еще объяснены, — значит одновременно не видеть танец и использовать его в качестве нетематизируемого ресурса понятности такого описания танца. Так что социолог не должен удовлетворяться простым фактом институциональной принадлежности этнометодологии к социологии и простым фактом чтения этнометодологами социологических книг. Главное — какой танец этнометодологи танцуют с социологами и как они это делают в каждом конкретном случае.

Повторюсь: я не против социологии. Я не против обсуждения статусов, репутаций, импакт-факторов и прочего. Но я хочу иметь почву под ногами. О чем идет речь в случае цитирования? О каких конкретных, наблюдаемых вещах? Обыденному производству этих вещей, на мой взгляд, и учит этнометодология.

Андрей