Мой ответ и мой вопрос М. Соколову

А. М. Корбут

Уважаемые дамы и господа.

Прекрасные вопросы и блестящий мастер-класс Миши Соколова на «Векторах» загнали меня в долгие раздумья (за что ему отдельное спасибо), часть из которых я попытался изложить в письменном виде. Собственно, их и предлагаю вашему вниманию. Возможно, кому-то чем-то поможет. Текст достаточно неформальный, так что не судите по строгим академическим меркам. Буду рад любым откликам (особенно — от самого героя повествования). Распространять можно всем и всюду. Плагиатить — тоже.

Соколов спросил меня: «А зачем это все нужно?» Я попытался ответить, но у меня толком не получилось.

Я спросил Соколова: «Где наука?» Не знаю, расслышал ли в том гаме Соколов мой вопрос, но у меня, по-моему, опять не особо получилось.

Я думаю, что и мой ответ, и мой вопрос должны быть сформулированы еще раз. Я полагаю, что их повторные формулировки могут показать, в чем собственно дело — в чем собственно этнометодологическое дело. Я так же полагаю, что они могут показать, что же там такое между этнометодологией и социологией — из-за чего они грызутся. Я все еще считаю, что этнометодология и социология должны разъехаться. Всё кончено. Но я говорю это не для того чтобы зафиксировать положение дел. И я не имею в виду, что этнометодологам не о чем больше говорить с социологами и наоборот. Я хочу указать на асимметричность социологии и этнометодологии как наук о социальном действии. Только порознь они способны обнаружить основания для разговора, которые, как не странно, состоят в том, что этнометодология — это социология без социологии. Нет ли здесь противоречия? Конечно есть! В этом-то вся соль, и заключается она в следующем.

Гарфинкель утверждает, что этнометодологи «говорят социологию». Я думаю, к его словам стоит отнестись всерьез. Что они значат? Если они означают, что этнометодологи «говорят социологично», тогда в его утверждении нет никакого смысла. Тогда во всех книжных книжки по этнометодологии должны и впредь стоять (как сегодня, за редким исключением) на полках с социологией. Тогда любое этнометодологическое описание должно писаться, публиковаться, читаться, аннотироваться, рецензироваться, цитироваться, упоминаться в словаре, рассказываться на экзамене так, будто оно определенным образом тематизирует социологически обнаружимые и объяснимые свойства порядка, придающего смысл социальным действиям. Да, с этнометодологическими описаниями можно так поступать (с ними так и поступают), но только ценой утраты их «всего», т. е. того, ради чего делают этнометодологию, того, что может дать ответ на вопрос Соколова. Для меня его вопрос состоит в следующем: что значит этнометодологически «говорить социологию», при этом не «говоря социологично»? Отвечаю.

●) Соколов спрашивает: если этнометодология не нужна ни самим практикам, ни социологам, кому она нужна? Я не думаю, что его интересует практическая польза от этнометодологии. И я не думаю, что он пытается поскрести этнометодолога и обнаружить там социолога. По-моему, он хочет знать: чему нас учит этнометодология, если она не учит нас ни практическому действию, ни социологии? Именно поэтому его вопрос важен: он позволяет прояснить, что и как этнометодология является педагогикой.

Этнометодология описывает обыденные ситуационные феномены порядка, производимые в наблюдаемых деталях практики. Социология тоже пытается описывать обыденные пути общества. Социология — описательная наука. Социология тоже ищет и находит упорядоченные социальные факты. Почему социология и этнометодология несопоставимы? Ответ вытекает из вопроса Вахштайна, который он уже устал задавать: «Возможна ли этнометодология этнометодологии?» Важно не то, что я снова и снова отвечаю: «Нет», а то, что желание задавать такой вопрос не пропадает. Мне кажется, Вахштайн, как и Соколов, хочет, чтобы я научил его этнометодологии. Не в смысле: «Сначала надо сделать так, а потом вот так», а в смысле: «Этнометодология — это…». Он хочет, чтобы я рассказал или показал, о чем этнометодология, т. е. что значит делать этнометодологию. Но я не могу, потому что нечего показывать. Я могу только описать феномены порядка, и метод моего описания будет совпадать с методом их производства. Поэтому я могу научить лишь производству феноменов. В этом суть. Социологическое описание может и должно быть проанализировано социологически, но не в том смысле, что кто-либо может и должен применить методы социологического анализа к самой социологии (например, как Губа, к социологическим журналам), а в том смысле, что социологичность социологического описания заключается не в самих описываемых социальных фактах, а в способе их описания. Поэтому можно говорить о языке социологии и поэтому Вахштайн недоумевает: если есть описание, то оно делается на каком-то языке и как-то выстраивается, поэтому какого черта не может быть этнометодологического языка, если есть этнометодологическое описание? А если есть язык, то какого черта нельзя применить этот язык к описанию самого себя? Даже школьнику ясно, что нам ничто не мешает говорить на русском языке о русском языке, поэтому ничто не должно мешать нам говорить об этнометодологии этнометодологически. Сейчас я объясню, почему у меня язык не поворачивается говорить подобным образом.

Понятность социологического описания опосредована другими социологическими описаниями. Чтобы описывать социальные факты, социолог должен быть банально компетентен в социологии. Но этнометодолог, чтобы описывать социальные факты, должен быть банально компетентен в этих социальных фактах: он должен быть компетентен в их производстве, в их опознании и в их изложении. Этнометодолог — это тот, кто компетентен в социальных фактах и описывает эти факты, а не тот, кто компетентен в описании социальных фактов. Этнометодологическое описание основывается на естественной описуемости социальных фактов, в производстве которой они заключаются. Да, этнометодолог описывает феномены порядка не так, как их стал бы описывать практик или социолог, но это не значит, что он использует для своего описания этнометодологический язык. Это значит, что он обнаруживает описуемость феноменов порядка в самих этих феноменах как их определяющую характеристику. Поэтому этнометодологическое описание следует читать как инструкцию, которая, как и всякая инструкция, не является исчерпывающим описанием действия. Любая инструкция должна сопровождаться локальными, ситуативными действиями, выявляющими ее адекватность, полноту, точность, систематичность, последовательность, логичность, ошибочность и т. д. Этнометодологического и описательного в этнометодологическом описании ровно столько, сколько в нем педагогического, а педагогического в нем ровно столько, сколько оно учит нас не способу описания феноменов порядка, а способу их производства. При этом следует помнить: если оно не учит способу описания, то оно неотделимо от живой, реальной, конкретной практики, изнутри которой оно должно читаться. Этнометодологическое описание, как и любая инструкция, должно читаться на рабочем месте: там, тогда и тем, где, когда и кем производятся локальные социальные факты. Этнометодология интересуется только реальностью.  Этнометодология интересует только этнометодологов. [Не надо сразу вскакивать со стула с криком: «А я что говорил!!!», дочитайте сначала до конца.] Этнометодолог — это тот, кого интересуют только обыденные феномены порядка. Не «обыденные феномены порядка» как социологическая тема (этнометодолог — не специалист по обыденным феноменам порядка, т. е. не феноменологический социолог и не социолог повседневности), а обыденные феномены порядка как здесь и теперь осуществляемые ситуационно-специфические достижения локальной производящей когорты. Поэтому я и говорю, что этнометодология должна выехать из квартиры социологии, но они могут остаться друзьями, и это мое утверждения означает: чтобы действовать этнометодологически, не нужно быть социологом, достаточно быть действующим практиком. Это не значит, что ни социолог, ни практик не способны описать практику без этнометодологии. Это значит, что описание практики как практики является специфическим делом этнометодологии. Это ее трофей и ничей больше. Так что между этнометодологией и социологией, как и между этнометодологией и практикой нет языковых барьеров, они могут легко договориться.

Итак — если вернуться к вопросу Соколова — какой прок от этнометодологии? Зачем весь этот бред? Что толку педантично копаться в деталях? Если этнометодологи — это секта, пусть так и скажут (стесняться тут особо нечего), и тогда все вопросы будут сняты. Но я не хочу, чтобы все вопросы были сняты. Более того, я хочу добавить к имеющимся вопросам еще один: откуда это повторяющееся словно эхо «зачем?»? Этот вопрос может кое-чему нас научить, в частности, тому, что любая социологическая тема порядка где-то когда-то кем-то производится как специфически неинтересный феномен порядка. Именно на это я пытался указать, когда на вопрос Соколова рассказал историю о том, что этнометодология математики неинтересна математикам. Но неинтересность интересна как феномен. Поэтому этнометодология не имеет ничего против социологии, они просто занимаются разными вещами: социологи говорят социологически, а этнометодологи говорят социологию. Спрашивается: о какой «социологии» идет речь? Именно об этом я задал вопрос Соколову. Попробую задать его еще раз.

●) Соколов представил определенное описание науки. Я понял его так: наука не может существовать без коммуникации, а раз так — ее можно описывать как последовательность коммуникаций, форма и правила которых и составляют то, что считается наукой. Изучение националистических движений, лабораторные эксперименты на белых мышах, получение данных с помощью Большого адронного коллайдера — всё это есть и должно быть, но всё это должно быть как-то представлено в виде научных статей, докладов на конференциях, книг, рецензий, утренних бесед за чашкой пельменей, диссертаций и т. д., и именно это «лицо» науки видно коллегам и составляет предмет научного производства. Соколов не утверждает, что любой проходимец может приобрести хорошую научную репутацию. Соколов не утверждает, что отличие ненауки от науки — лишь вопрос консенсуса. Соколов говорит, что на реальные научные достижения индивида неизбежно будут смотреть (в том числе — он сам) сквозь призму отношений данного индивида с правилам игры, т. е., что наука делается конкретными людьми в конкретных обстоятельствах, которые носят коммуникативный характер и которые подчиняются соображениям «этикета» (не в смысле «высокоморального поведения», а в смысле «писаных и неписаных правил взаимодействия»).

Почему я спрашиваю: «Где наука?»? Я не хочу этим сказать, что Соколов неправильно описывает научную практику. Я хочу сказать, что он не описывает научную практику. Его описание действительно впечатляет, его описание весьма поучительно, его описание крайне интересно, но в нем есть пробел: оно упускает то, что ищет. И это не случайность. Феномены науки упускаются самыми методами их социологического анализа. Подчеркивая демонстрируемость и наблюдаемость научной практики, Соколов рассматривает их не как радикальные феномены порядка, а как элементы практики. Соколов говорит о том, что научные практики должны быть accountable, т. е. обосновываемыми, объяснимыми, описуемыми, оправдываемыми и т. д., и что различные формы коммуникации (тексты, защиты и пр.) как раз и обеспечивают их accountability. Мой вопрос заключается в следующем: где accountability самих научных действий? Где то, что делает их описуемыми и что позволяет нам излагать результаты введения вакцины специально зараженным раком мышам в научной статье? Соколов полагает, что правила написания научных статей, с их ссылками, языком, данными и требованиями журнала, обеспечивают объяснимость способа и результата обращения с мышами. Я полагаю, что их объяснимость обеспечивается ситуационными лабораторными действиями. Поэтому мой вопрос «Где наука?» — это вопрос о том, куда мне пойти, чтобы увидеть науку. Там, куда отправляет Соколов, — на конференциях, на лекциях, в библиотеках, — я могу прочесть, услышать и увидеть много любопытного, но того, что я там увижу, услышу и прочитаю, будет недостаточно, всё это будет осмысленным лишь в свете демонстрируемых, наблюдаемых, понятных, локально производимых обыденных действий научного исследования.

Именно об этом этнометодология: о том, где наука. Да, наука — в том числе в журнальной публикации, но где она там? Сказать, что журналы принуждают (явно или неявно) цитировать определенных авторов, — значит указать не на насквозь коммуникативный характер научного производства, а на одно из практических обстоятельств научной работы, которая воплощается в таком и никаком другом цитировании и заключается в производстве научного текста. В прекрасном описании Соколова делается попытка нащупать «в чем тут дело» науки. Но всё дело в том, что методы нащупывания «в чем тут дело» науки вынуждают обходиться без самой науки. Соколов спрашивает: что делает автор, когда пишет такой и никакой другой текст? Я спрашиваю: что делает автор, чтобы написать такой и никакой другой текст? Объяснимая работа письма как способ научного производства, а не работа письма как способ объяснения научного производства — вот то дело, в котором заключается наука. И сказав это, я не сказал ничего, потому что я не описал науку. Ответ на вопрос «Где наука?» требует педагогического описания научной практики (в указанном выше смысле «педагогики») именно в этой конкретной ситуации и именно в этих конкретных деталях деятельности.

Что же за «социологию» «говорят» этнометодологи? И кому они говорят ее? Если коротко: они описывают феноменальные детали обыденного порядка общества для всех, кто пытается формулировать тему своих исследований в качестве феномена производства социальных фактов. Эти «все» могут быть кем угодно, начиная от танцовщиц восточных танцев и заканчивая социологами. В этномето-дологии нет ничего такого, что позволяло бы считать ее сугубо социологическим подходом, одним из, хотя этнометодология позволяет ставить и прояснять социо-логические вопросы. Этнометодология — дело реальности. Этому делу можно учиться, но ему нельзя научить.

Всё. Жду ответа.