Александр Марей принял участие в фестивале «АрхиFFest», Пермь, 4-11 декабря, 2015 г.
4-11 декабря в Перми прошел первый архивный фестиваль «АрхиFFest». В рамках мероприятий фестиваля с лекцией выступил Александр Марей. Предлагаем вниманию запись этой лекции, подготовленную Государственным архивом Пермского края, а также интервью, которое А. В. Марей и А. А. Тесля дали общественно-политической газете «Пермская трибуна».
Лекция «Три мифа историографии Просвещения: Испания, инквизиция, иезуиты», 5 декабря, 19:00
- Дополнительные материалы
(Фотография и видео взяты с официальных ресурсов Государственного архива Пермского края)
Смерть утопизма: Александр Марей и Андрей Тесля об исчезновении несбыточных мест. Интервью «Пермской трибуне»
Историки Александр Марей и Андрей Тесля выступили в Перми с лекциями в рамках первого в России архивного фестиваля — «АрхиFFест» и рассказали «Пермской трибуне» о рутинизации утопий и исчезновении мест, которых не может быть.
Утопии были всегда?
А.М.: Первые тексты, которые можно охарактеризовать как «утопии» появляются ещё в Древней Греции. Однако до нашего времени из них почти ничего не дошло, кроме текстов Платона и ряда фрагментов из сочинений менее известных авторов. Расцвет же этого жанра приходится на XVI–XVII век, тогда как век ХХ становится эпохой антиутопий. Сегодня элементы утопии и антиутопии изредка мелькают в художественной литературе.
Какие формальные признаки утопий можно выделить?
А.М.: Утопия — это описание места, которого нет. Классическим и одним из самых ранних примеров её решения, пожалуй, является Атлантида в диалогах Платона. Однако принципиальным в жанре утопии является всё же не географическая компонента, а описание некоего политического идеала, прописывание и проговаривание конструкта идеального политического строя. И если говорить об античных текстах, то этот аспект наиболее ярко раскрывается в «Государстве» Платона.
Когда возникают утопические тексты в их классическом понимании?
А.Т: Если мостить тропу к философу Мангейму и его классическому труду о противопоставлении идеологии и утопии, то можно сказать, что утопии как таковые возникают со времени появления одноимённого произведения Томаса Мора (1516 год). Хотя его текст напрямую связан с «Атлантидой» и «Государством» Платона. Но классическая утопия Мора имеет одну особенность — вброшенность в будущее или возможность присутствия в современности. Таким образом, возникают два варианта утопии: либо дескриптивный, описывающий нечто как бы существующее, либо конструктивный, который сразу обозначается в качестве искусственной модели, как в случае Платона или Аристотеля. Первый вариант появится именно у Мора.
А.М.: До этого, в средние века, утопий как таковых не создавалось и понятно почему: идеалом христианской жизни считалось Царство Божие, глобальная цель была определена, а раз идеальный полис уже существует на небесах, никакие утопии не нужны.
Почему в эпоху Возрождения актуализируется проблема утопии?
А.М.: Здесь следует упомянуть о кризисе феодальных отношений и религиозного сознания. Становление абсолютной монархии, единой государственности и унифицированных форм общественной жизни неминуемо повлекло возрождение рефлексии об общественно-политическом идеале.
А.Т.: Поскольку речь идёт о XVI–XVII веке — «золотом» периоде утопий, нужно дать краткую характеристику и самому времени. Действительно, это быстро трансформирующееся общество, когда стремительно меняется и сама социальная реальность. Отсюда и берётся потребность в утопиях как возможности конструирования общества, возникает осознанно созидаемое общество. Оно начинает рефлексироваться на уровне законодательства. Можно говорить уже об осмысленной социальной политике. Если угодно, то утопия возникает после того, как появляется новая государственная политика по трансформации самого общества.
А.М.: Это и эпоха Реформации, когда меняется духовный и религиозный мир, утрачивается его стабильность, теряется твёрдый социальный ориентир и приходится искать что-то новое. При этом в «Утопии» Томаса Мора описываемая им страна предстаёт и как то место, где возможно в перспективе построение рая на земле. Утопийцы, по словам главного героя, совершенно веротерпимы, но настолько впечатлились католичеством, что у них уже появились свои священники и уже заложен собор, который станет самым большим католическим храмом Земли.
С Томаса Мора и начинается цепочка привычных нам утопий, где следующим звеном будет Кампанелла со своим «Городом Солнца», параллельно в годы английской революции «Республику свободы» пишет Джерард Уинстенли. В отличие от Томаса Мора им гораздо меньше нравится жить в современном мире, поэтому описание собственных утопий они обогащают детальной политической структурой. И вот мы подходим к главному. Оказывается, что общество в утопии является очень жёстким. Кампанелла и Уинстенли постоянно проговаривают, что люди здесь живут, добровольно подчиняясь. Замечу, добровольно, но всё же подчиняясь!
А.Т.: Что неудивительно, ведь речь в любой утопии идёт об общем благе, а не о благе каждого. Это ключевая мысль для любого утопического текста. Понимание утопии как описания хорошей жизни каждого из людей является неверным.
А.М.: Идея общего блага озвучивается ещё античными философами. При этом Сократ говорил даже не об общем благе, а о благе высшем. Риторику по поводу идеи именно общего блага запускает Цицерон в своем труде «О республике», которая набирает силу в средние века в виде рассуждений о псевдогражданском обществе («псевдо», потому что это всё-таки феодальный строй). А с момента становления абсолютных монархий и формирования модерного государства общее благо начинает определять государство. Общество перестаёт в этом участвовать.
Кстати, среди прекраснодушных утопийцев Томаса Мора есть деталь, которая традиционно умиляет современного читателя. Там существует государственное регулирование времени на сон, на работу и на отдых. Отмеряются эти жизненные циклы ударами колокола. То есть, если сказано, что человек работает шесть часов, то он не может работать больше, даже если хочет. И это тоже очень важный момент. Здесь никого не интересует, чего вы хотите, потому что работать именно шесть часов хорошо, а почему хорошо? Ответ прост: так сказало государство — всё!
Если мы внимательно посмотрим на тексты утопий, а с конца XIX века и антиутопий, то увидим одно и то же — государство, определяющее общее благо, чёткие общественные конструкции и беспрекословное подчинение заданным порядкам. Вплоть до регламентирования половой и семейной жизни. Что мы наблюдаем ещё и в текстах Платона, за это его обвиняли чуть ли не в евгенике.
Как на жанр утопии повлияли антиутопии?
А.Т.: В антиутопии меняется лишь одно — показывается персональная жизнь социальной единицы в условиях такого общества. Легко представить себе «1984» Оруэлла, переписанный в утопию. Для этого нужно изобразить всё то же самое, но убрать главного героя. И вот мы уже получаем всеобщее одобрение и радость. Ну и пусть нас обманывают, зато живётся хорошо! Для этого потребовалось лишь убрать личность.
А.М.: Очень крупной и яркой, но выпадающей точкой здесь является Карл Маркс. Он будет первым, начиная с Платона (если говорить о политической философии) или Апостола Павла (если брать в расчёт конкретно философию власти), кто озвучит максиму: «власть есть зло». Государство есть инструмент эксплуатации господствующим классом класса эксплуатируемого. Такое положение дел низко и омерзительно, поэтому коммунизм должен завершиться отмиранием государства, частной собственности и т.д.
И дальше возникает ключевой вопрос: что нам напоминает отсутствие частной собственности, семьи, государства из теории самого Маркса? Всем нормальным людям это напоминает первобытнообщинный строй на новом витке своего развития. Маркс поэтому и является выпадающей точкой в череде утопий, сводя блаженное состояние человека при коммунизме к ситуации, когда нет ничего, кроме человека и природы вокруг. Он как раз видит, что государство — зло, исходя из его восприятия как инструмента принуждения. Поэтому стоит представить себе общество, в котором принуждения нет вообще. Но к чести Маркса нужно отметить, он прямо признаёт, что достижение подобного маловероятно.
А.Т.: Я бы вплёл ещё одну нить в это рассуждение и процитировал Алексея Лосева, который, интерпретируя «Государство» Платона, задался вопросом: а что оно нам напоминает? Во всевозможных историях политических учений мы читаем, что осуществление подобного идеала Платона невозможно, как сложно и просто представить себе идеальный полис. А Лосев говорит, что это очень легко и подобный идеал всем нам знаком — это монастырь. Напомню, что монахи — это живые мертвецы, которые находятся в райском состоянии и ближе всех к адамическому идеалу до грехопадения. И утопии, и марксизм суть восстановление здесь и сейчас такого состояния человека, но расширенного до масштабов всей реальности, не отдалённого от остального мира собственными стенами монастыря.
Ужас XX века заключается в том, что утопии стали осуществимы. Почему Мор и Кампанелла так радостно писали свои тексты? Потому что знали об их неосуществимости. Но XX столетие показывает нам, что всё стало возможно
Утопия объясняет мир или изменяет его?
А.Т.: Утопия переформатирует его. Это способ описания нормативных порядков. Но утопия не чертёж, а промысливание существующего или возможного порядка. Именно поэтому утопии никого не пугают, ведь, как говорил один из философов, весь ужас XX века заключается в том, что утопии стали осуществимы. Почему Мор и Кампанелла так радостно писали свои тексты? Потому что знали об их неосуществимости. Но XX столетие показывает нам, что всё стало возможно, и вдруг мы сами становимся тем персонажем, который смотрит на окружающую его утопию, а значит, и жанр исчерпал себя. Какой смысл писать об утопии, когда она вокруг тебя?
Есть ли сейчас утопии?
А.Т.: Их время ушло. Наличие утопии — это всегда что-то радикально иное.
А.М.: В этом плане сейчас нет даже антиутопий. Ярким примером этого служит роман Татьяны Толстой «Кысь». Он начинается как нечто мистическое и, образно говоря, «сносящее крышу» — своеобразный мир компьютерной игры «Fallout» на русской равнине. Но как только во второй части романа детально прописывается нечто ранее неведомое, едва уловимое, то антиутопия схлопывается. Получается банальная книжечка с опереточными сценами. Становится совсем не страшно. Что же произошло? Что изменилось? В сущности, всё просто — во второй части книги детально описано устройство того социума, о котором говорит Толстая; уже не звери-мутанты, не мыши, служащие основной темой для фольклора, а правительство, пожарные службы, шофёры… Рутина, скука.
А.Т.: То есть пугает не макросреда, а рутинизация. Этот эффект заметен и в романе Виктора Пелевина «S.N.U.F.F.». В этом тексте подчёркивается, что любой порядок может стать рутинным. В случае классических антиутопий, например «1984», герой как бы переносится из одной реальности в другую. У Пелевина мы же изначально находимся в той реальности, куда обычно попадает герой антиутопий. Более того, он начинает их перебор. Оказывается, что любая из тех реальностей, что мы только способны вообразить, рутинизируется и осваивается.
То есть стоит добавить в утопию/антиутопию сурового быта, как она сворачивается?
А.М.: Нет, утопий больше не существует, и вряд ли они ещё появятся, потому что это осуществимо и реально на практике. Антиутопий тоже нет в классическом понимании, и они тоже вряд ли появятся. Используя метафору итальянского философа Дж. Агамбена, можно отметить, что после Освенцима говорить об антиутопии бессмысленно, впрочем, как и об утопии.
Но в таком случае возникает несколько пугающая мысль: где гарантия, что любой литературный текст не может воплотиться в реальность?
А.М.: Таких гарантий нет. А если подобное произойдёт, то посмотрим, что из этого выйдет.
А.Т.: А что в этом пугающего? Точнее, что в этом страшного, выходящего за пределы имеющихся представлений и уже известного нам? В этом плане можно пугаться самой человеческой жизни и существующей реальности. Но мы как-то в ней живём и не особо её страшимся.
А.М.: Даже трансформируем её потихоньку.
А.Т.: Эффект испуга — это всегда момент отчуждения. Самым пугающим обстоятельством здесь может стать то, что, живя в Третьем рейхе, мы бы не испугались происходящего вокруг, а спокойно жили в установленном порядке. Когда нас скорее обеспокоило, что в ближайшую лавочку перестали завозить любимый сорт колбасы. И это стало бы предметом моих переживаний, а не очередная речь фюрера. От осознания этого действительно пробирает холод.
Вынужден вернуться к тому, с чего мы начали. Получается, что мест, которых не может быть, больше не осталось?
А.М.: Да, пожалуй. Технические возможности человечества теперь таковы, что даже появление романа об изолированной коммуне на далёкой планете в столь же удалённой галактике, обозначенной лишь неким шестизначным номером, не скажет нам ничего нового про человеческие отношения.
Откуда возникают истоки утопии — из философии, искусства и т.д.?
А.М.: Истоки утопии, как и антиутопии, возникают в попытке постичь пределы человеческой природы, из желания понять, какими мы можем быть. Не важно, откуда это идёт: из политики, философии, искусства или чего-то ещё. Но мы больше не верим в общее благо, поэтому писать утопии, которые, как мы выяснили, на него и ориентированы сегодня, по меньшей мере смешно.
А.Т.: Импульс утопии — это возможность благой жизни здесь и сейчас, и для всех.
Для всех, но не для каждого?
А.М.: Для всех, мы уже слишком давно живём в мире, где для каждого.