«Не надо заниматься интеллектуальным мошенничеством». Интервью Александра Филиппова
РЖ публикует интервью Александра Филиппова
От редакции. Две рецензии Валерия Анашвили, главного редактора журналов "Логос" и "Пушкин", опубликованные в последнем номере "Пушкин", вызвали чрезвычайно серьезную полемику в среде русской интеллектуальной общественности. Почти все обсуждающие проблему как-то уж чересчур предвзято смотрят на немецкоязычных авторов - Карла Шмитта, Эрнста Юнгера, Ганса Фрайера. По этой причине их реплики выглядят чрезвычайно неполными и следовательно имеют сомнительную ценность. Свое слово еще не сказали именно те люди, которые издают подобную литературу. РЖ не может не отреагировать на дискуссию со своей стороны (ведь, собственно, текст Валерия Анашвили впервые в сетевом издании появился именно на РЖ). Вот почему мы предоставляем площадку тем людям, которые издают эту литературу и не считают это зазорным. Итак, Александр Филиппов, который ввел в научный оборот труды Карла Шмитта в России, отвечает Валерию Анашвили.
* * *
Русский журнал: Уважаемый Александр Фридрихович, согласны ли Вы с тезисом Валерия Анашвили о том, что литературу, посвященную консервативной революции, не следует публиковать в таком количестве? Вообще, могут ли идеи консервативной революции сегодня иметь политическую релевантность?
Александр Филлипов: В силу того, что этот вопрос так или иначе был спровоцирован рецензией, которую опубликовал Валерий Анашвили в журнале «Пушкин», я бы хотел начать с небольшой исторической справки. Хотя рецензия посвящена недавно вышедшим переводам Фрайера и Юнгера, упоминается там также и Шмитт. Насколько мне известно, все три автора в наш политико-философский, политико-социологический контекст впервые были введены именно мной. Конечно, когда речь идет о Юнгере, тут основная заслуга не моя, но Александра Михайловского, который сделал прекрасный перевод «Рабочего», не говоря уже о последующих. Но поскольку здесь у нас, кажется, не поднимают на щит, а приносят в жертву, я бы хотел взять часть если не славы, так ответственности на себя. Около 20 лет назад я опубликовал в одном из сборников ИНИОН «Философские основания теорий международных отношений» довольно большую статью в двух частях как раз о Шмитте, Юнгере и Фрайере. Потом я написал на эту тему книгу, которая, к сожалению, так и не вышла, но какие-то ее фрагменты удалось переиздать в начале 90-х годов в журнале «Россия XXI» у Кургиняна. Журнал трудно назвать суперпопулярным, но все-таки кто хотел, тот читал. А мой первый перевод работы Шмитта о понятии политического вышел в 92-м году в журнале «Вопросы социологии», который был основан мною же совместно с моими коллегами. И лишь почти через десять лет после этого – и, соответственно, – десять лет назад вышла первая книга Шмитта, которую мне удалось издать, составив ее из трех небольших работ, «Политическая теология». И только с издания в 2005 году «Диктатуры» публикации участились, интерес явно обострился.
Так что история со всеми этими авторами, их переводами и изданиями очень старая; четверть века (я начал заниматься Шмиттом раньше, чем начал писать о нем и переводить его, примерно, в 1983 году) – это довольно долго. И занимаясь всем этим долгие годы, я привык к тому, что это, в принципе, мало кому нужно. Первые лет пятнадцать особого интереса не было. Однако я этим занимался, потому что интересно было мне, и я буду этим заниматься, независимо от того сохранится ли к этому такой же интерес, какой вдруг обозначился сейчас, и независимо ни от каких рассуждений о своевременности и оправданности этих занятий. Конечно, я хочу публиковать результаты своих трудов, что и делаю, насколько удается. Публикую свои исследования как второисточники, публикую переводы как первоисточники. Когда могу – перевожу сам, когда не могу – способствую появлению чужих переводов. И в этом смысле я считаю, что любая постановка вопроса в духе: а зачем вы это делаете? – она какая-то дикая. Мне это интересно, и я считаю это необходимым и достаточным условием.
Другое дело: почему мне это интересно? Мне это интересно потому, что помогает понять, что было, что есть и что будет. Например, Шмитт помогает мне это понять очень хорошо, а, скажем, Фрайер – куда меньше. Юнгер же помогает – видимо, я просто недостаточно глубоко его знаю – понять только небольшую часть…
Вторая часть вопроса: имеют ли эти тексты политические импликации, и если да, то отдаю ли я себе в этом отчет… Да, у текстов Шмитта есть политические импликации в современной жизни России, и я отдаю себе в этом отчет. Однако политические импликации можно интерпретировать по-разному. Есть точка зрения, высказанная Анашвили, и я не могу сказать, что она всегда была мне совершенно чужда. Суть ее в следующем – люди, будьте бдительны, фашизм наступает, опасайтесь коричневой угрозы… Одним из первых моих побудительных мотивов, когда я только начинал заниматься этим, было как раз желание посмотреть и показать, как устроена та аргументация, которая при наивном использовании одними людьми или циничном и хладнокровном использовании другими, может привести ко всем известным печальным последствиям. Это не противоречит словам об интересе. Это и было интересно! Тем более на закате советской власти, когда аргументация, которую принято у нас называть консервативной, только-только пошла в ход. У меня была совершенно наивная точка зрения, она была действительно наивной, потому что я думал о людях чуть лучше, чем они на самом деле есть.
Я полагал, что люди просто путают, они думают, что у нас социализм был, а национал-социализма не было, что, грубо говоря, не получилось с социализмом, так может получиться с национал-социализмом. И я хотел показать, что разницы между ними, в принципе, большой нет, путь этот однажды пройден, и булочку эту мы уже съели и теперь давимся. Это был первый побудительный порыв, и я не могу сказать, что он полностью иссяк. Просвещение вещь полезная, и человек, знакомый с источниками, является более состоятельным и ответственным гражданином, чем тот, который с ними не знаком. А знание немецких источников позволяет лучше понять советскую жизнь 20-х—30-х гг., это правильно и в отношении марксистов, и в отношении радикальных консерваторов.
Но время идет, и начинаешь закапываться во все это глубже. И тогда оказывается, что есть и другая сторона дела. Она состоит в том, что аналитическая сила и способность к точному пониманию происходящего оказалась у тех авторов, которыми я занимался, куда выше многих других.
Но разве дело во мне? Для меня стало шоком понимание того, какую огромную популярность за последние 15 лет приобрели эти авторы в левых кругах. Популярность того же Шмитта именно среди левых превосходит все ожидания, я к этому еще вернусь. Здесь я бы хотел сделать сначала небольшое отступление. Вообще для меня занятия Фрайером были сначала немножко скучны. А важен он стал тогда, когда я понял, что в некоторой существенной части левые просто обокрали Фрайера. Вся критика индустриального общества, которую мы с вами знаем по литературе 60-х годов, не на сто процентов, конечно, но в большой мере списана с Фрайера. Всё, что было сказано против капитализма, всё, что было сказано против интегрированности рабочего класса в капитализм и так далее, совпадает с размышлениями Фрейера. Когда я вижу сходство между Лениным в его ранних сочинениях и Фрайером в его методологических работах по социологии, – как на это реагировать? По меньшей мере, делать достоянием гласности. Здесь я бы хотел проговорить только один идейный ход, который позволяет понять очень многое.
Социализм изначально планировался как всемирное предприятие. Когда же он замыкается в границах государства, то он превращается в тот или иной вариант национального социализма, и дальше уже все зависит от того, как проектировать нацию и что с ней делать. Так что, если вы занимаетесь подобной критикой капитализма, если вы пользуетесь такого рода аргументами, то будьте уверены – вас уже вдалеке, приветливо улыбаясь, поджидает сами знаете кто. История советской идеологии в этом отношении очень интересная, потому что одно дело идеология временно замкнутого государства, готового разомкнуться на, в принципе, беспредельные, как на гербе, просторы, а другое дело – внятное замыкание в границах, когда акцент переносится на понятие «народ». Чтение Фрайера здесь очень инструктивно и поучительно, хотя сказать, что он ключ ко всему, было бы ошибкой.
Что касается левых, то у них где-то в начале 90-х, есть у меня такое ощущение, кончился запал. Я не понимаю, почему у нас в России не читают Адорно, хотя его наиздавали "читай – не хочу". Но почему его перестают читать с такой страстью на Западе, я понимаю: он им надоел, надоел Адорно, надоел Маркузе, надоел Фромм, даже Хабермас, хотя это вопрос особый. Надоела одна и та же фигура аргументации, которая все время повторяется. Западу необходимо остаться внутри более широкого дискуссионного поля, внутри поля радикального неприятия либерализма, и в этом поле найти какие-то новые ресурсы. Фрайера там мало читают, интерес к нему, конечно, есть, но он не велик. Юнгер более важен для философов, а вот Шмитт – фигура номер один для политических ученых. И обнаруживается, что очень многие вещи, связанные с антикапиталистическим мышлением, позволяющим заглянуть за горизонт настоящего куда-то в будущее, открываются именно при помощи Шмитта.
Так что, отвечая напрямую на ваш вопрос о том, получают ли те, кто у нас именуются правыми, какой-то дополнительный ресурс за счет того, что и Шмитт, и Юнгер, и Фрайер становятся доступным, я говорю: да, получают. Но вопрос ведь должен быть продолжен: а что же «левые»? Некоторые левые уже читают у нас Шмитта, причем активно, и это происходит в русле мировой тенденции. Но вообще понимание того, насколько условно размежевание правого и левого в наши дни, должно стать более распространенным. Даже исторически все выглядело очень интересно, совсем не так, как можно подумать, глядя ретроспективно. Про Беньямина и его уважение к Шмитту все знают. Но ведь и Лукач уважал Шмитта, хотя и не мог этого показать, живя в СССР. Конечно, Лукач как представитель революционного правительства мог бы вполне его шлепнуть, если бы случай представился, но Лукач как интеллектуал говорил: "Ну, хоть с кем-то поговорить можно!" Если брать второй том сочинений Лукача, того собрания, которое было издано еще при его жизни, то там вы найдете такие, примерно, высказывания о Шмитте: мол, вот это настоящая сволочь, с которой можно бороться, не то что эти слизняки буржуазные… Если вы берете, наоборот, Шмитта, то о Ленине и Лукаче он говорит примерно так же: он уважает откровенных врагов, и он разделяет их антибуржуазность. Это все, правда, ранний Шмитт, Шмитт еще до нацизма. Его теоретические работы 30-60-х гг. – это целый мир, я думаю, у нас еще нет почвы для постановки тех вопросов, на которые он дает ответы. Это можно было бы сделать предметом отдельного разговора.
Задержимся ненадолго у раннего Шмитта. Еще раз, уже без ссылок на авторитеты и состояние умов за кордоном. Почему он важен? Я назову не то что не все, но даже не все важные пункты, только несколько.
1. Он ставит вопрос о силе права. О том, что просто уповать на норму, на формальную процедуру, значит в политической жизни поставить само право под угрозу.
2. Он ставит вопрос о правильном понимании демократии и либерализма. Кто не замечает, что демократия всегда предполагает исключение групп людей из числа допущенных к основным правам гражданина, тот заблуждается и не ставит вопрос об основаниях этого исключения. Если вопрос не поставлен, он не исчезает.
3. Шмитт говорит о том, что доверие формальным процедурам, доверие легальному порядку, – вещь не самоочевидная, изменчивая. Бывают времена, когда формальный порядок кажется выхолощенным. Ленин бы сказал: по форме правильно, а по существу издевательство. В политической жизни так бывает, что в ответ можно получить рассуждение о правильности формальной процедуры и святости права. Что получается из таких непоняток, можно не рассказывать.
4. Шмитт говорит, что высшим экзистенциальным напряжением человека является напряжение на войне. То же говорит Юнгер, Юнгер ранних 30-х. гг., Шмитт говорит, что основание солидарности, которая возникает в политической жизни, это солидарность народа, противостоящего другим народам. Мы можем ужасаться и проклинать. Но кто бы стал сомневаться, что это описание не лишено убедительности именно как описание?
5. Шмитт говорит, что в основание солидарности невозможно положить ни рациональность, ни сухое формальное право. Он говорит о значении мифа, он обращается то к Сорелю, то к Гоббсу, но он не творит мифы, и он не продвигает в массы «Миф XX в.». Он говорит: вот так оно бывает. Кто-то хочет сказать, что мифов нет, что их не конструируют? Что достаточно крикнуть «не хочу», помолиться на портрет (по выбору) и вся политическая мифология исчезнет? А если не исчезнет, то Шмитт виноват?
Впрочем, не будем утомлять читателя перечислениями. Сомневающихся все равно не убедить. Остается лишь высказать позицию.
Позиция же моя такова. Я вижу внезапно и непонятно чем спровоцированное развитие медвежьей болезни, причиной которой объявлены академические издания переводных авторов. Нам говорят: отсюда шаг до нацизма. Это злостный навет. Я знаю историю вопроса. Всё, что я знаю об истории становления нацизма в Германии, прямо опровергает тезис о том, что он возникает в силу чтения работ Юнгера, Шмитта и других людей подобного же рода. Он возникает совсем по-другому, если хотите – можем это обсудить… Если такое или подобное развитие настигнет нас (а я считаю, что время точно таких развитий прошло и нам грозит другое), то опять же по другим причинам. Так что не надо наводить тень на плетень и заниматься интеллектуальным мошенничеством.
Нормальное же отношение тех левых, которые Шмитта с Юнгером по-прежнему не принимают, это, на мой взгляд, – взять с полок своих Лукачей и Адорно и пустить их в дело. И, может, всё у них получится. Про тех, кто мог бы взять с полок своих Хайеков, я и не говорю. У них уже все получилось.
Беседовал Александр Павлов