«Шаг вперед в дискуссии»: Интервью Александра Филиппова

На страницах РЖ новое интервью Александра Филиппова

От редакции.  Не так давно на страницах "Русского журнала" развернулась дискуссия относительно наследия Карла Шмитта и импликаций, которые может иметь распространение его идей в российском интеллектуальном пространстве. Полемика началась с рецензии Валерия Анашвили на выпущенные недавно в России работы Ганса Фрайера и Эрнста Юнгера. Реакция академических кругов не заставила себя ждать. Однако дискутанты не остаются в долгу, требуя реванша. Так они подготовили свой ответ, который РЖ, раз уж дискуссия началась у нас, предлагает читателям. Вместе с тем нас сильно смущает стиль и тон полемики. Поэтому одновременно мы публикуем критичсекий текст и ответ адресата, любезно согласившегося ответить в спокойном тоне на замечания, сделанные в довольно резком стиле.

 

* * *

 

Большая статья Артема Смирнова представляет существенный шаг вперед в дискуссии, которая разворачивалась в последнее время. Конечно, поскольку в ней высказана критика, в том числе критика моих публикаций и выступлений, большой радости у меня нет, но все-таки, повторю еще раз, это шаг вперед. О чем шел разговор до сих пор? О том, можно ли издавать таких авторов, как Карл Шмитт, Эрнст Юнгер и Ханс Фрайер, а если и можно, то стоит ли это делать. Разговор этот был несколько пустой, хотя и нужный. Нужный – потому что ценность свободы слова была подтверждена публично очень разными людьми, представляющими очень разные идейные течения и организации. Пустой – потому что слишком часто вопрос о содержании уходил на задний план. Произошла подмена тезиса: если поначалу, при публикации, в частности, трудов Шмитта, можно было надеяться на появление новой оптики, новых тем, нового способа ставить проблемы, то в результате оказалось, что все сведено к простому вопросу о ценности свободы слова и академической свободы в частности. И вот теперь Смирнов предлагает нам все-таки поговорить о деле, хотя и не обо всем деле, а только о части. Он обращается к трудам Шмитта, а также цитирует работы о Шмитте – мои и Александра Михайловского. Я признателен ему за это, потому что, собственно, так и надо. 

Конечно, мне кажется, что в этой статье автор немного погорячился. Я, говоря откровенно, как только представил себе ужа на раскаленной сковородке, так содрогнулся. Есть что-то извращенное в таких фантазиях, это уж вы как хотите. И вообще, трудно иногда бывает сформулировать ответ оппоненту, придерживающемуся определенных риторических стратегий. При использовании таких стратегий любой ответ выглядит как оправдание, точнее, попытка оправдаться. Поэтому, наверное, совсем уже избежать позорной роли оправдывающегося мне не удастся, так все и задумано, но вот единственное, что хочу сказать: я продолжаю считать, что Шмитта публиковать было нужно, я старался сделать это как можно лучше и намерен делать это впредь. В этой же связи хочу упомянуть один важный пассаж Смирнова, смысл которого сводится к тому, что я напрасно примазываюсь к славе переводчиков и завидую ей. Вообще-то в интервью РЖ я сказал, что в ситуации, когда у нас не столько поднимают на щит, сколько приносят в жертву, я претендую не на славу, а на ответственность. То есть если вы собираетесь обвинять, то, пожалуйста, ко мне. Но я бы хотел поддержать Смирнова. Я действительно завидую. Завидую Коринцу, завидую Кильдюшову и завидую замечательному питерскому переводчику Дмитрию Склядневу (Кузницыну). Работа с текстами Шмитта – тяжелый труд, но и огромное счастье. Один из лучших публицистов Германии, слова которого надо передать по-русски точно и сочно, вот кто становится на долгие месяцы их ежедневным собеседником. Можно ли здесь быть равнодушным? Впрочем, все это мелочи, хотя и не без некоторой странности. Получается, если почитать Смирнова внимательно, Шмитта издавать все-таки нужно. Только издавать нужно лучше, более тщательно. И с этим я не спорю. Это вообще нормальный разговор, если из него убрать эмоцию, останется парочка рекомендаций, заслуживающих внимания, конечно, как и любые рекомендации по сути дела.

Однако рекомендации на то и рекомендации, чтобы их рассматривать в процессе работы. Есть, однако, целая группа более принципиальных вопросов, в которых полемика необходима, причем полемика именно публичная.

Я предлагаю сгруппировать инвективы Смирнова вокруг нескольких вопросов:

1. Был ли Шмитт автором, идейно подготовившим нацизм.

2. Был ли Шмитт автором, лояльным нацистам.

3. Можно ли говорить о Шмитте, не цитируя его наиболее одиозных статей нацистского периода.

4. Оставался ли Шмитт нацистом всю оставшуюся жизнь.

5. Оказал ли он влияние на левых и иных мыслителей и какова степень этого влияния, а также есть ли вообще ценность у его работ.

6. Дает ли он нам что-нибудь для понимания происходящего в нашей стране.

 

Рассмотрим эти вопросы кратко и по существу. Конечно, мне жаль, что мое указание на то, что я писал послесловие к четырем книгам Шмитта и изложил там, в основном, свое понимание его концепции и биографии, вызывает насмешки. Но вот так получилось. Я его изучал, а результат исследования в гуманитарных дисциплинах бывает довольно объемным. В двух словах не повторить. Но зато можно что-то добавить к уже сказанному. Итак, по порядку.

1. Нет, Шмитт не был автором, идейно подготовившим нацизм. История нацистского движения хорошо изучена, изучена и духовная атмосфера Германии того времени. Если бы история Германии пошла по-другому и, например, военным удался бы переворот и диктатура, тогда при установившемся авторитарном строе можно было бы считать, что и Шмитт его готовил, только, конечно, в области идей (о его специфической организационной непригодности хорошо известно, это отдельная статья). Но история пошла по-другому. Есть огромная разница, говорит Ханна Арендт (мы знаем это, впрочем, и без нее, но надо же ссылаться на авторитеты) между тоталитарным и авторитарным режимами. Левые любят их смешивать, говорят, что все едино, но левые неправы. Арендт понимала в тоталитаризме, правда? И книжка еще есть недавно вышедшая, где как раз ее сравнивают со Шмиттом. Не просто сравнивают, а сродство находят, хотя это, впрочем, к другому вопросу. Еще раз: если бы установился авторитарный режим, такие суждения были бы справедливы. Появился режим тоталитарный. Это значит, что такие суждения несправедливы.

Я не знаю причины, по которой Смирнов замалчивает широко известные факты биографии Шмитта. Я писал о них тоже, конечно. Лучше бы он, право слово, почитал мои послесловия, чем так насмешничать. Повторю. Шмитт в течение 1920-х делает блестящую, очень быструю карьеру ученого, причем в этой карьере, вершиной которой оказывается Кельнский университет, заметное место занимает позиция в Берлине, не в университете, а в той самой Берлинской Высшей торговой школе, профессором, а позже и ректором которой был Гуго Прейс, знаменитый юрист, «отец Веймарской конституции». Шмитт считал нужным запретить нацистскую партию, вместе с коммунистической, поскольку они расшатывают конституционный строй. Смирнов совершенно напрасно подозревает, что в издательстве «Телос» не владеют материалом, когда пишут, что Шмитт пытался спасти Веймарскую республику. Именно это он и пытался делать. В известной академической биографии, принадлежащей Noack’у, его поведение в эти дни расписано очень подробно. Конечно, есть новые исследования, новые детали, но пока что обычное дело: кто хочет Шмитта оболгать, говорят без доказательств. А с противоположной стороны документы. Он хотел защитить. А как иначе должен вести себя юрист-конституционалист? Призывать к свержению и отмене конституции? История показывает, что он конституцию защищал и искал в ней ресурсы для спасения страны от худшего. Но, может быть, дело в том, что он дискредитировал парламентаризм, поэтому все рухнуло? Здесь нужна ясность.

Шмитт не был поклонником парламентской республики, он считал, что жизнь ушла из парламентских форм и парламент не вызывает доверия как говорильня, как место бесконечных дискуссий, когда нужны решения. Он не говорил, что его надо отменить. Врач и палач – разные профессии. Как удержать политическую жизнь от того, чтобы она пошла вразнос, если представительный институт слаб? Это что, Шмитт придумал? Про то, что Шмитт не готовил нацизм, знают все, а лучше всех сами нацисты это знали, и припоминали ему именно работы 1920-х как просто противные духу и букве нацизма. Есть во всех рассуждениях Смирнова на этот счет несколько содержательных, с цитатами аргументов. За цитаты – спасибо. Осталось выяснить, понимает ли сам автор их смысл. В особенности это относится к гомогенному и гетерогенному. Шмитт говорит о том, что демократия всегда предполагает исключение, что не бывает так, чтобы все вот тут жили, и все бы на все без исключение могли влиять в политике. Это так устроено, а до идей политически корректного включения всех во все оставалось еще очень много времени. Шмитт говорит о том, что существуют правовые механизмы, благодаря которым в силу стечения обстоятельств, партийного торга, да мало ли чего еще совершенно законным образом будут приняты решения идущие вопреки… вопреки чему? Неужели мы сейчас произнесем страшное слово «народ»? А что еще надо говорить? Что главное – это формальная законосообразность и техническая эффективность решений?

Но в разваленном государстве это не работает. Не надо путать политическую однородность с социальной и расовой. Что она будет интерпретирована как расовая, знаем мы сейчас. В теоретических работах Шмитта 1920-х нет об этом ничего. Пусть покажут, где там речь о расе. Пусть покажут точное место, чтобы дата и страницы. Если же нет речи о расе, рассуждения о единстве народа в Германии, мягко говоря, в течение многих десятилетий не считались криминалом. Мы можем развить эту тему, в том числе и применительно к современной Германии. Конструкция того социального единства, которое лежит в основе политического единства, это важный и острый вопрос. Странно было бы не учитывать печальный опыт немцев. Но неразличение важнейших вещей вредит науке. 

2. Переходим к нацизму. Был ли Шмитт нацистом? Да, был. Известно даже (я писал об этом), что вступил в один день с Хайдеггером в партию, в день труда, 1 мая. Писал ли он про то, что «Фюрер защищает право»? Да, писал. Вообще, публикация Смирнова имеет ту непреходящую ценность, что теперь он может смело называть себя первым публикатором нацистских сочинений Шмитта. Надо было еще подобрать больше, из «Газеты немецких юристов», например. И не забыть (я написал, а как Смирнов забыл?), что именно Шмитт придумал это паскудство: помечать шестиконечными звездочками цитаты из еврейских по происхождению авторов-немцев. Теперь внимание. Это все было, причем, я подчеркиваю, не только то, что цитирует Смирнов, но и больше и хуже. Вопрос далее простой: ну и что? Если Смирнов решит опубликовать эти сочинения, вопросы можно будет поставить уже ему, хотя как сторонник свободы слова я их точно ставить не буду. О том, что годы нацизма репутацию Шмитта полностью погубили, я писал. Это правда. Погубили. Ну и что? Без доказательства того, что есть континуальность, непрерывность между правовыми сочинениями Шмитта 1920-х – начала 1930-х и сочинениями самого одиозного нацистского толка, причем не просто континуальность как таковая, а та самая, принципиальная, которая позволяет говорить, что автор как начал готовить нацизм в 1919 году, когда еще и нацистов не было, так и дальше продолжал, пока не дождался фюрера и не спел ему гимн, – без доказательства этого мы никуда не двинемся.

Есть логика теоретического развития, в ней нет радикальных провалов. И есть логика исторического осмысления того, что происходит здесь и сейчас. Шмитт с огромным трудом выстроил некое подобие непрерывности в книге «Позиции и понятия», но только чтобы доказать, что он всегда боролся против Версальского договора, Лиги наций и т.д. Посмотрите на эту книгу («Позиции и понятия», 1939 года) и вы увидите разницу между статьями, в которых он опирается на Сореля, и статьями кануна 1940-х. Смирнов, видимо, просто не в курсе. Шмитт попытался в 1934 году построить радикально иное понимание права, права внутри народного единства. Это право совсем не то, что право, децизионистски понимаемое. Там есть пространство для дискуссий, конечно, но именно предметных. С текстами в руках. Я могу именно с текстами в руках доказывать, что в этой конструкции права главным является не решение суверена о чрезвычайном положении. Главным становится тройное членение политического единства на государство, движение и народ, где в теоретической части фюрер не фигурирует как суверен, о чем сам Шмитт и пишет именно в пресловутой статье. И про чрезвычайное положение он в эти годы особенно не пишет.

Как критики тоталитаризма мы могли бы сказать, что чрезвычайное положение становится нормальным, но интересно, что говорит Шмитт. В публицистической статье фюрер только похож на диктатора или суверена (я сейчас покажу, что это мнимое сходство), а в теоретических работах вся исследовательская идеология другая. Давайте, я тоже процитирую. «Государство, движение, народ» у меня под рукой нет, но есть другая важная работа того периода: «О трех видах юридического мышления» (1934 года, я цитирую по второму изданию 1993 года): «Для юристов децизионисткого типа источником всякого «права», то есть всех вытекающих из него норм и порядков является не приказ как приказ, а авторитет или суверенитет последнего решения, которое сообщается приказом» (Ueber die drei Arten des rechtswissenschaftlichen Denkens. Berlin: Duncker &Humblot, 1993. S. 21). Это очень близко к автохарактеристике, но время уже другое! В это время Шмитт считает правильным называть свою позицию «конкретным учением о порядке». Конкретное учение о порядке – это не ситуативное право.

Я прошу внимания читателей. В очень богатой цитатами части статьи Смирнова есть небольшой прокол. В том месте, где надо было сказать, что Шмитт продолжает мыслить право как право ситуативное, мы видим цитату из «Политической теологии», хотя и переизданной в 1934, но написанной на 12 лет раньше. Однако в это время Шмитт уже развивает другое понятие права, децизионизм «Политической теологии» не используется в качестве аргумента. Давайте, еще раз прочитаем те слова, которые привел Смирнов, он действительно выбрал очень хорошую цитату, только ничего не понял, мне кажется. Ведь слова в философии имеют огромную ценность, а если философ к тому же юрист, он каждое слово употребляет очень точно. Итак: «Это не было акцией республиканского диктатора, который в условиях правового вакуума, в то время как закон на мгновение прикрыл глаза, создает некие факты, чтобы затем, на созданной таким образом почве новых фактов, смогли вновь занять свое место фикции сплошной легальности». Так говорит Шмитт про Гитлера. Ужасно в этих словах то, что они сказаны про Гитлера. А что еще? Посмотрите: нам говорят, что вождь – не диктатор. Диктатор – это тот, кто объявляет чрезвычайное положение. Кто отменяет законы. Кто создает правовой вакуум и вносит в него «факты», результаты своего волеизъявления. Ничего этого здесь нет, говорит (кричит? заклинает?) Шмитт. Право не отменено. Правовая жизнь народа не прекратилась. И для того чтобы объяснить, как это может быть, он обращается к истории немецкого права. Он пытается показать в это время, что в Германии это конкретное мышление о порядке имеет глубокие корни. Но и этим он не ограничивается, доказывая, что важнейшим теоретическим источником его новых разработок может и должен стать французский институционализм Мориса Ориу (см.: «Uber die drei Arten…», S. 46-47). Именно сюда и встраивается понятие вождя, фюрера. «В новом государственном и административном праве пробил себе дорогу принцип вождя, а с ним и такие понятия как верность, следование, дисциплина и честь, которые могут быть поняты только исходя из конкретного порядка и общности. В трех порядковых рядах – государство, движение, народ – образуется политическое единство» (Ibid. S. 52). Что это значит?

Вкратце, речь идет о том, что политическая и социальная жизнь должна быть сложным переплетением порядков. Это порядки не просто фактические (какие бывают между людьми, случайно повидавшимися на улице), но и не формализованные (где подчиненный ненавидит начальника, но делает все послушно, как автомат). Это порядки, в которых социальные связующие силы объединились с правовыми и политическими. В таком порядке, по мысли Шмитта, нет места ни злостному произволу, ни сухой формалистике. «Принцип вождя» – это значит, что не один, как у Гоббса, суверен будет царствовать над покорными и не способными к правотворчеству подданными. Это значит, что везде будут свои маленькие подобия большого единства, везде, на всех уровнях политической и правовой жизни будут вожди и верные им люди. Натурально, «фюрер Адольф Гитлер» тоже есть, кто бы сомневался. Но если бы Шмитт вздумал писать, что Гитлер – это суверен, который только потому суверен, что может объявить чрезвычайное положение, его бы, я думаю, пристрелили без суда и следствия. Потому что фюрер был «вождем Германского Рейха и немецкого народа Адольфом Гитлером», а не каким-то там сувереном.

Конечно, точка зрения, которую я отстаиваю, нуждается в уточнении. Могу привести и пример противоположной. Вот новая книга: Ulrich R. Haltern. Was bedeutet Souveränität? Tuebingen: Mohr (Siebeck), 2007. S. 57 ff. Правда, и в этой книге набор иллюстраций тот же самый, все цитаты повторяются, гуляют из текста в текст. Но здесь есть над чем подумать. Ведь вопрос только начинает ставиться в правильную плоскость, если мы подумаем, что вообще означает суверен, суверенитет и персонификация суверена. Вот эта связь между, так сказать, телом политического организма и руководящей частью – это же одна из центральных тем европейской политической мысли. Можем ли мы продолжать мыслить эту мысль во время тоталитаризма? Заводит ли нас размышление о вожде как суверене еще дальше в область зла или дает шанс вовремя разглядеть, что на самом деле получается из «народной революции»? Если смотреть только назад, это вопрос не интересный. Потому что позади у нас Гитлер, Сталин, Муссолини. А вот что впереди? Что нам дают и какую оптику замутняют рассуждения о творящем закон суверене? Власть, а не истина делает закон. Так говорил Гоббс. Но стоит перевести «autoritas» как “Фюрер”, возникает тоталитарный ужас. Вот над чем надо думать. Вот такая получается разница. Ничего сладостного в этом нет, но все-таки надо понимать, что даже если вам отвратительны все доктрины Шмитта, честность исследователя заставляет видеть в данном случае именно две доктрины, а не одну, два разных способа аргументации, а не один и тот же, два разных замысла и т.д. Надо видеть, что есть децизионистская доктрина суверенитета, которую принимает к обсуждению весь тогдашний юридический истеблишмент. И есть конкретное учение о порядке, которое оказалось намертво связано с нацистским периодом Шмитта, хотя и вырастало из корней предшествующего развития.

Подведем итог. Суверен, диктатор может объявить чрезвычайное положение, а в тоталитарном единстве царит мир и благорастворение. В Веймарской Германии Шмитт говорит о том, что народ, противостоящий другому народу, сплачивается в политическое единство. А в нацистской Германии он говорит (в книге о Гоббсе), что государство прекращает войну всех против всех и всем гарантирует безопасностью в обмен на послушание. Очень много важных разрывов, очень много проблем. Мне очень жаль, что приходится буквально на пальцах объяснять. Но ведь это два понимания права! Два совершенно разных. Одно право основано на решении, которое с нормативной точки зрения ни на чем не основано. Решение идет от суверенной воли. Другое право – это единство народной жизни. Народ и партия едины, говорит Шмитт. Народ, партия и государство. Партия придает динамику народу, а государство -- это аппарат управления, неразрывный с народом и партией, конечно, но им не тожественный. (Кстати, мы все это проходили в нашей жизни, только без Шмитта, на опыте. У нас это все-таки не Шмитт придумал). Получается, что многое действительно изменилось. На уровне простого задания «докажи, что он всегда был фашист», дело не решить.

Но и это еще не все. Мне бы хотелось задать вопрос даже не Смирнову, а вообще всем интересующимся. Это серьезный вопрос, в нем нет издевки и подвоха. Вопрос такой: что происходит с правом при тоталитарном режиме? Что происходит с правом в частности в Германии? Ведь суды остаются, остается «Свод законов», да и много что… У многих людей, и простых, и даже высоколобых на несколько лет вообще возникает эйфория облегчения: без войн, без соперничества партий, с праздниками, Олимпиадой, международным признанием, возвращение престижа. А между тем «банальность зла» торжествует. Давайте теперь перевернем отношение. Если банальность зла торжествует, несмотря на право, то право сохраняется, несмотря на банальность зла. Бессудное убийство несостоявшегося диктатора Шляйхера является преступлением нацистов. Конечно. Преступлением по какому закону? Откуда берется закон? Откуда берется правовой характер закона, то есть то, что закон не равен простому произволу, подкрепленному монополией на насилие?

Вот простой пример. Если в 1935 году в Берлине простой немецкий преступник убивает простую немецкую старушку ради ограбления ее квартиры, то является ли это преступлением? Если да, то было ли в это время в Германии право? Если его поймали, судили, казнили или заключили в тюрьму, было ли это правовым или неправовым действием? Если правовым, то что значит «право»? А теперь возьмем случай со штурмовиками Рёма и многими влиятельными людьми, в том числе интеллектуалами (вспомним Эдварда Юнга!), погибшими в те дни. Как должен реагировать юрист на беззаконие, видя, что колесо беззакония может покатиться и дальше? Есть много возможных ответов на этот вопрос. Когда через пару лет на Шмитта наехал орган СС «Черный корпус», когда его жизнь была под угрозой, известный публицист в эмиграции Вальтер Гуриан написал статью о том, что теперь Шмитту дорога в эмиграцию или концлагерь. В общем, наверное, и в 1934 он мог бы попытаться эмигрировать, и позже. Или стать борцом сопротивления. Или советским шпионом. Шмитт выбрал тот путь, который нам теперь известен. Он не оставляет нам ни одного шанса, чтобы его похвалить, но также и ни одного шанса, чтобы его не читать. Потому что он провоцирует нас на вопросы, на которые надо давать мучительно сложные ответы. Ответы из школьного учебника истории не подойдут. Умный мальчик Смирнов хорошо учился в советской школе, а старый дурак Шмитт думал, что можно придать свою семантику новой власти, пока его не прикрыли. Это вообще характерно для интеллектуалов. Они думают, что можно пересемантизировать власть. Сделать те же самые дела другими, вписав их в контекст, дать им правильные имена, заставив их как бы по воле слова катиться в нужную сторону. Шмитт пытается вписать то, что случилось, в семантику права, которое вождь не производит из ничего, но, якобы, только защищает.

Повторим теперь сначала. Вопрос ставится радикально. Что делать с автором, который в определенный период был нацистом, причем активно публикующимся и пытавшимся активно воздействовать на режим? Если он нам интересен, мы можем его просто «отмазывать». Бесконечные ссылки на то, кто в то время был нацистом, уже всех утомили. Не хотите Хайдеггера (хотя хотелось бы знать, кто возьмется теперь выкинуть из истории его нацистские речи, особенно знаменитую Ректорскую, где говорится о воспитании вождей для вождей, т.е. фюреров для фюреров?), возьмите Генриха Риккерта. Престарелый философ энергично приветствовал «великую национал-социалистическую революцию». Или вот. Мы же знаем, что сразу после нацистского переворота Адорно писал письмо Геббельсу с предложением о сотрудничестве. Он же не понял. А когда понял, что по расовым причинам не может быть принят, то уехал и стал борцом. И мы должны его читать и помнить про все, и про это тоже. Но такое «отмазывание» не должно быть принято, надо ставить вопросы более точно. Надо принимать в расчет, что мы, ставящие вопросы, имеем свою собственную историю тоталитаризма.

Шмитт дает нам шанс понять кое-что очень важное, важное про право при тоталитаризме. Важное про семантику войны и семантику народного единства. Мы должны научиться жить с таким неприятным обстоятельством: человек может быть огромной величиной в науке, при том вести себя в политике совершенно неправильно (особенно с точки зрения прозорливых потомков), а в человеческих отношениях даже низко (Смирнов правильно делает, что приводит в пример случай Кельзена, но есть еще не до конца мне понятная история со знаменитыми Эрнстом Канторовичем, есть довольная грустная история разрыва после войны с четой Юнгеров). И при том наш автор может оставаться великим мыслителем. Для науки было бы полезно непременно всю эту писанину нацистского периода Шмитта издать. Это поучительно и помогает понять устройство тоталитаризма. Может быть, кто-то и займется.

3. Можно ли говорить о Шмитте, не цитируя его наиболее одиозных статей нацистского периода? Да можно. Это будет не полное знание, если речь идет об истории. Неполное, неверное, искаженное, если мы будет реконструировать его биографию в мельчайших деталях. Но история идей – это другая дисциплина. У идей своя логика и своя последовательность. Смотря что входит в наши задачи.

4. Оставался ли Шмитт нацистом всю оставшуюся жизнь? Нет, не оставался. Он прожил 40 лет после нацизма, у него не было одиозных работ с 1938 года (сопоставимых с «Фюрер защищает право»). Почти полвека он публиковал работы, вошедшие, что называется в сокровищницу мысли. Полвека. Смирнов их не знает, видимо. Очень жаль, конечно. А ведь «Номос земли» есть на русском. Именно эта книга, даже не веймарские сочинения Шмитта, теперь стала самой важной. Именно о ней пишут и левые и правые. У нас, кстати, давно уже вышла про нее статья Артема Магуна. Ее стоит читать. Она, плюс сборник работ по конституционному праву, плюс «Гамлет или Гекуба», плюс статьи о напряжении между Востоком и Западом… Там много чего есть. Нацизма там нет никакого. Там и тем старых почти нет. Как можно это не заметить?

5. Оказал ли он влияние на левых и иных мыслителей и какова степень этого влияния, а также есть ли вообще ценность у его работ? Начнем с влияния на левых. Есть вещи совсем простые. Смирнов несколько неточен, когда пишет про «Телос». Смирнов говорит, что из старого левого «Телоса» ушли все приличные люди, а пришел черт знает кто. Сравнения всегда хромают, но представьте себе, что из журнала «Логос» ушли бы все, кроме Валерия Анашвили. Что тогда? Неужто мы бы стали говорить, что старого «Логоса» нет ? Конечно, не стали бы. Так и «Телос». Его создал и выпустил более ста номеров Пикконе, который умер в 2004 году и почти 20 последних лет жизни Пикконе, который был известен даже не вообще как левый, а как марксист, двигался все больше в сторону Шмитта. Начиная с 1987 года почти каждый второй номер «Телоса» - про Шмитта. С названием журнала и издательства связаны не апологетические, но именно академические, очень точные и исторически выверенные работы. В том числе и тех авторов, вроде Элен Кеннеди или Гэри Алмена, или Джозефа Бендерски, которые публикуются вообще довольно широко. Это только примеры, конечно.

Что касается прочей публики, левой и не левой. В Италии существует, сколько мне известно, движение marxisti schmittiani, о нем у нас Михайловский писал, во всяком случае, оно было и существовало довольно долго, там вообще много исследователей Шмитта, но я назову громкие имена. Это Марио Тронти и Норберто Боббио. Тронти вообще марксист и последователь Грамши, у него была идея, что трудящиеся должны использовать прежде всего политические средства борьбы, отсюда примат политического и конкретного решения, отсюда же интерес к чрезвычайному положению. Эта концепция, сколько я помню, была представлена на семинаре, организатором которого был Боббио. Останемся хотя бы отчасти в Италии, обратимся к Негри. Я не совсем понимаю, были ли иронией слова Смирнова об «окончательно исписавшихся» Хардте и Негри, но по их книге «Империя» я не вижу, что они так уж исписались. А в этой книге, хотя собственно ссылок на Шмитта не так много, зато все они носят принципиальный характер. Просто чтобы правильно понимать ее и значение даже этих немногих ссылок, надо знать про «шмиттеанских марксистов». И то, что начинается она с пространных рассказов о Кельзене, совсем не случайно. Старая контроверза Кельзена и Шмитта никуда не делась, и только тот, кто не хочет знать истории мысли, может читать это as is, с восторгом неофита. Мне уже приходилось один раз писать про эту книгу в журнале «Космополис», но она заслуживает более глубокого рассмотрения, теперь это становится ясно. Про Агамбена, хотя он и не левый, но зато итальянец, упомянем тут же. Говорить, что он раз или два процитировал Шмитта несколько неточно. Не раз и не два. А вся книга “Homo sacer” построена как развертывание (и выворачивание наизнанку) одного из главных тезисов Шмитта о чрезвычайном положении. В других книгах Агамбена влияние Шмитта тоже есть, но оно, по-моему, не так заметно. 

Перейдем во Францию. Во Франции есть постоянный интерес к Шмитту. Кожев, который говорил, что во всей Германии можно говорить только со Шмиттом, умер. Жюльен Френд, большой его почитатель, влиятельный политический мыслитель, тоже умер. Наконец, даже Деррида умер, но тут уже надо остановиться. И не потому, что Деррида бессмертен, а потому, что в 1990-е годы и даже позже он широко на своих семинарах работает с текстами Шмитта. Из книг, которые у меня всегда под рукой, рекомендую «Политику дружбы». Понять ее вообще нельзя без Шмитта, принципиально, но там же есть специальные куски про него. Сегодня одним из французских авторов, активно вводящих Шмитта в интеллектуальный обиход, является Этьен Балибар, в свое время ближайший сотрудник Альтюссера, человек левых взглядов и сегодня. Он написал весьма обстоятельное предисловие к французскому переводу "Левиафана Томаса Гоббса" Шмитта, где разбирает важность встречи Шмитта и левой мысли. Не все левые согласились с Балибаром, но все равно это примечательно. Наконец, Зарка, которого теперь начали поминать так часто. Да, Зарка атакует Шмитта, и если бы Смирнов разбирался в вопросе, он бы просто перевел какую-нибудь статью этого автора. Но важно то, что Зарка его не просто критикует. Он выводит его в центр дискуссий, он – для иллюстрации своих тезисов – публикует рядом со своими инвективами тексты Шмитта, именно самые что ни на есть нацистские. Думаю, у нас он бы не отмылся. Его бы обвинили в том, что он неискренен, а что может быть страшнее для ученого? Ведь, если верить Смирнову, в науке истина не главное. Главное – искренность пишущего.

Мне могут возразить, что я увлекся. Что, например, то обстоятельство, что во Франции Шмитта издавал не кто-нибудь, а Раймон Арон, ничего не значит, ведь мы должны говорить о влиянии, не забывая о левых. Ну, для того, чтобы все перечислить в этой части, не хватит ни места, не времени. Есть специальная книжка (Jan-Werner Müller. A dangerous Mind. Carl Schmitt in post-war european thought.Yale Un. Press: N H & London, 2003), где довольно много о его влиянии. Есть статьи и книги, которые можно легко подобрать по существующим библиографиям… Просто надо действительно читать эти книги, а не размахивать названиями. Тогда окажется, что книга Балакришнана совсем не про то, о чем думает Смирнов. Из этой книги можно, например, узнать, как ученики Шмитта, известные немецкие юристы, участвовали в создании конституции ФРГ (хотя Шмитту она казалась стерильной). Слово «враг» совсем не то означает. Это значит, что Шмитт писал о враге и что из него сделали врага. А что он враг Балакришнану, этого нет, ошибка. (Попутно напомним о том, как при помощи работ Шмитта пытались создать Конституцию Израиля. Об этом писал крупенйший иудейский автор Якоб Таубес в книге с примечальным названием «Ad Carl Schmitt». Шмитт считал, в свою очередь, что еврей Таубес понял его куда лучше многих. Есть его письмо об этом. Таубес, одна из влиятельнейших фигур в духовной жизни Германии после войны, постоянно хотел вовлечь Шмитта в новые дискуссии. Об этом есть интересные свидетельства, они опубликованы).

Я не останавливаюсь здесь на переводе «Теории партизана», вышедшей по-русски и, к счастью, благожелательно принятой. Но напомню, что там есть свидетельство того, какое огромное впечатление поздний Шмитт произвел на левацкую, маоистскую мысль. Остановимся, однако, еще на одном признанном левом (теперь уже точнее леволиберальном мыслителе) – Юргене Хабермасе. Надо сразу сказать, что он – большой, как говорят немцы, «Schmitt-Leser», читатель и почитатель Шмитта. Я рекомендую всем заглянуть хотя бы в его первую большую книгу об изменении структуры общественности. Вы сразу все увидите. Для тех, кому не хочется производить самостоятельные сравнения, рекомендую книгу уже упомянутой американской исследовательницы Эллен Кеннеди. Она считает, что Хабермас, в общем, присвоил аргументы Шмитта против либеральной демократии. Я бы сказал более осторожно. Хабермас – не плагиатор. Но Шмитт для него стал проблемой очень рано, и остался проблемой на всю жизнь. И, вероятно, в силу закона компенсации, он все время критиковал другого крупного немца, Лумана, за то что тот на самом деле шмиттеанец . Это отдельная интересная история, связанная с трактовкой позитивного права, ее надо бы осветить отдельно. Но и она говорит о влиянии Шмитта немало.

Наконец, укажу еще на небольшую группу немецких историков. Это Козеллек, это Майер, это Блюменберг. Нельзя их называть шмиттеанцами (а если можно, то только до известной степени первых двух). Но они стали тем, кем они стали, гордостью немецкой и мировой науки, в учении, в споре, в развитии идей Шмитта. Я могу долго говорить о каждом, но я не уверен, стоит ли делать это сейчас. Завершу этот раздел кратким уточнением. Я считаю, что левые очень много взяли у правых. Это конкретные аргументы в критике либерализма. Это конкретные аргументы против парламентской демократии как выхолощенной формы. Это утверждения об автономии политического, о значении решения и действия. Это критика «капиталистических» представлений о праве, о войне и т.п. Если только взять работы, в которых сопоставляют и разводят по разным углам, например, Делеза и Шмитта, Батая и Шмитта, Бадью и Шмитта, получится очень поучительное чтение для тех, кто хочет учиться. И я прошу всех, кто следит за аргументами, еще раз вдуматься в тот аргумент, который я представил в интервью РЖ. И «левым», и вообще философствующей публике, увы, наименее интересно у Шмитта то, где он чувствовал себя «у себя дома»: это право. Конкретные вопросы права. Работа с текстами права. Вообще пиетет перед правом. Юридическое мышление чуждо той левой мысли, которая увлекается Шмиттом. А готовых конструкций из него можно вывести не так много. Он скоро может им наскучить, я думаю.

6. Последнее. Про нашу страну. Я думаю, что есть несколько тем, при обсуждении которых имеет смысл учитывать постановку вопроса Шмиттом. 1. Это вопрос об источнике права. Мы уверены, что общее мнение таково, что мы живем внятной правовой жизнью? Что у нас есть широкое согласие по поводу права и справедливости, а представительный орган реализует, так сказать, наше правовое чувство? Здесь нечего обсуждать? 2. Вопрос о нашем парламентаризме. Если мне скажут, что наш парламент эффективен как механизм принятия законов, я спорить не стану. Но если мы зададим себе другой вопрос: а воспринимается ли он в широком смысле как репрезентативный орган? Нет ли ощущения у широких слоев, что там много говорят? Вы уверены, что здесь не о чем говорить, и Шмитт бесполезен? Я думаю, это не так. Он еще пригодится хотя бы для определения границ поля дискуссии. 3. Чрезвычайное положение. Чтобы правильно понять политико-правовую природу событий нашей новейшей истории, полезно перечитать Шмитта. Мне кажется, что в 1993 году учение о чрезвычайном положении и суверене оказалось очень адекватным описанием происходившего. И мало того, мне кажется, что эффективность нашей политической жизни зависит как раз от того, может ли суверен объявить чрезвычайное положение и поставить все законы за скобки хотя бы на время. Это не ответ. Это вопрос. Это вопрос, который должен быть поставлен в правильных терминах. 4. Ну и, наконец, пресловутое «друг-враг». Тут я должен несколько попенять Смирнову. У меня нет врагов, и я никого не объявлял ни своими врагами, ни врагами народа. А Шмитт вообще говорит о враге публичном, политическом. Я считаю, что перенесение этой антиномии внутрь государства губительно для него. Я в этом смысле шмиттеанец. Я считаю актуальной задачей прекращение войны, прекращение дискурса внутренней войны. Но я не уверен, что это возможно. Так или иначе, я считаю, что Шмитт помогает нам правильно понять, как обстоят дела. Есть и другие вопросы, которые мы могли бы рассмотреть в связи со Шмиттом. Если разговор перейдет в эту плоскость, это будет важным вкладом в оздоровление духовно-политической атмосферы. Мы сможем говорить тогда о вещах поразительных, о вещах, от которых дух захватывает. Было бы некстати испортить эту возможность недоброкачественной дискуссией.