• A
  • A
  • A
  • АБВ
  • АБВ
  • АБВ
  • А
  • А
  • А
  • А
  • А
Обычная версия сайта

«Новый эпистемолог, или Игла познания»: Реплика Андрея Корбута на лекцию Виктора Вахштайна

Публикуем реплику Андрея Корбута на лекцию Виктора Вахштайна

Новый эпистемолог, или Игла познания

А. М. Корбут

Публичная лекция Виктора Семеновича Вахштайна «Конец социологизма: перспективы социологии науки» вряд ли оставит кого-то из социологов равнодушным. Потому что на самом деле она — о социологии, о социологии вообще, в принципе, или даже так: о принципиальной социологии. И основной пафос лекции можно, перефразировав известное изречение, сформулировать следующим образом: социология — слишком важное дело, чтобы доверять его социологам. Не социологам как физическим существам, имеющим соответствующие дипломы и работающим на соответствующих кафедрах или в институтах, а социологам как тем, кто, оставшись наедине с собой, тут же начинают упиваться безграничностью собственных объяснений. Витя хочет показать, что настало время сделать всем социологам эпистемологическую прививку, иначе вирус социологизма превратит социологическое сообщество в ужасающих зомби, пожирающих всё вокруг (включая секс, математику, смерть и сверхновые звезды). Опасность рисуется очень яркими красками: социологи, стремящиеся вкусить плоти истины, не останавливаются ни перед чем, используя самые неблаговидные методы (вроде индексов цитирования), чтобы добраться до мозга костей — вопросов познания. Но это лишь подтверждает, что эпистемологические вопросы несут прямую угрозу социологизму. Лишь мозг всех вещей способен расправиться с кровожадными монстрами — попыткам социологии экспроприировать эпистемологию следует противопоставить саму эпистемологию. Так на сцену выходит новый (хотя уже изрядно потрепанный жизнью) герой — эпистемолог, со всем своим арсеналом: «когнитивными стилями», «аксиомами», «объяснительными моделями», «типами высказываний» и пр. Он должен (и может) остановить нашествие социологов-социологистов, отправив их обратно в академический ад, из которого они и явились.

Метафоры из фильмов ужасов, при всей их гротескности, здесь вполне уместны, поскольку рассматриваемая лекция является своего рода сиквелом старых споров, начавшихся еще даже до открытия первой кафедры социологии. Это определено не римейк. Мы имеем дело именно с продолжением. Первая часть закончилась на том, что вирус социологизма был худо-бедно усмирен, но, как показывает Витя, это была лишь иллюзия, вирус пробрался туда, где его никто не ожидал: в социологию науки. Именно она, мутировав под влиянием вируса, угрожает теперь заразить социологизмом всю социологию в целом. Социология науки «заняла традиционное место эпистемологии». Так обычно и происходит: какое-нибудь мелкое животное вдруг оказывается носителем смертельно опасной заразы. И болезненность реакции на исследования по социологии науки, перечисляемые в лекции, как раз подтверждает, что на кону стоит нечто большее, чем существовании узкой субдисциплины. Ставки высоки: речь вновь идет о существовании социологии (в социологии — что ни текст, так вопрос о существовании социологии).

Но кинематографические образы удачны и еще по одной причине. В случае данной лекции мы имеем дело с мастерски сделанным продуктом, который оставляет нас в напряжении на всем протяжении просмотра и концовка которого оказывается совершенно непредсказуемой. Но потом зритель выходит на улицу, садится в метро и едет домой, не встречая по пути никаких зомби (впрочем, особо впечатлительные натуры еще некоторое время после просмотра видят кругом одних только зомби). Я хочу отнестись к лекции Вити как такой рядовой зритель, знающий, что в реальном мире ничего подобно увиденному и услышанному нет, т. е. что социологи занимаются совсем другими вещами, когда делают свое дело. Разумеется, Витя, скорее всего, и не претендует на реальность, точность и адекватность своего описания практики социологов, но он определенно претендует на то, что его описание будет иметь последствия для социологической практики, путь даже только лишь практики теоретизирования или саморефлексии.

Начнем с того, что законченные социологисты встречаются только в кино. Любой социолог занимается эпистемологией, хочет он того или нет. Если, как говорит Витя, у каждой науки есть свой «когнитивный стиль» — «характерный для дисциплины способ рассуждения о каком-то предмете, не зависящий от самого предмета», то такая независимость от предмета — то, что делает социологию социологией, позволяет ее опознавать, — присутствует в каждом тексте, даже у самых отъявленных социологистов. Это и есть эпистемология. Но это отнюдь не означает, что в социологии есть некий трансцендентальный уровень эпистемических полаганий. Независимость от предмета означает не отделенность от предмета, а несводимость к предмету. Но Витя делает отсюда слишком радикальный вывод о том, что эпистемологические вопросы решаются не там, где исследователь сталкивается с предметом или, точнее, не под влиянием предмета исследования. Если когнитивный стиль — это очки, то возможности зрения обусловлены именно очками, а не самими вещами. И на этом ставится точка. Но именно здесь я бы не делал остановки. Если уж мы отказываемся от наивной картины ученого-социолога, присматривающегося к социальном миру (и присматривающего за ним, как завещал Конт), и говорим, что нет никакого чистого зрения, если лишь различные очки, разная оптика (создание которой, впрочем, нельзя поручать социологам, которые обязательно окрасят стёкла в розовый цвет социологизма), то надо отказываться и от наивного представления об этих очках. Очки, которые Витя пытается представить с точки зрения законов физики, то есть как нечто, преломляющее отражающийся от вещей свет, имеют вполне конкретные формы, создаются из конкретных материалов и используются для конкретных целей. Сказать, что очки преломляют свет, — значит ничего не сказать о том, как они используются живыми людьми. Поэтому для Вити фраза «Понять теорию — значит понять, кем, для чего, в каких целях она используется здесь и сейчас. На кого работает исследователь, который ее продвигает, и на кого он внутренне ориентируется» является социологистской (и потому — подминающей под себя всю эпистемологию) фразой. Он не понимает, что эта фраза может носить эмпирический характер, то есть говорить о том, что происходит, когда исследователь теоретизирует. Для него «всякая оптика имеет практику», в частности, оптика социологизма имеет практику социологии науки. Но практика, о которой он говорит, — это не практика использования оптики, это практика создания оптики. Вопрос об использовании оптики принципиально решен: если есть очки, то использовать их проще простого, а вот создать очки, отшлифовать линзы, подобрать оправу — это и есть то дело, которым должна заниматься социология и которое носит название эпистемологии. Эпистемология — это такая очечная фабрика, работников которой вообще не интересует, как будут применяться создаваемые очки, потому что они пребывают в уверенности, что они могут применяться только одним способом: чтобы ясно видеть. Кто, куда, где будет сквозь них смотреть — вопросы второстепенные, обусловленные базовыми характеристиками преломляющего свет вещества.

Конечно, Витя мог бы сказать (и говорит), что редукция — обязательная характеристика любой науки, что наука потому и наука, что имеет дело с вещами, недоступными естественному зрению (и недоступными указанию пальцем) и потому предстающими в уже «подготовленном» виде. Но стоящая за такой формулировкой оппозиция между обыденным и «вооруженным» восприятием, будучи вполне соответствующей общим эпистемологическим призывам Вити, упускает такую важную вещь, как «естественное научное зрение». Да, он говорит о «наличном запасе непроблематичного знания», который есть в социологии и составляет ее «здравый смысл», но сама «наличность» такого знания заключается для него в факте детерминации восприятия социолога теми эпистемическими решениями, которые он принимает. Но наличность непроблематичного социологического знания, как свидетельствуемая и воплощаемая вещь, носит неискоренимо практический характер. Если взять в качестве иллюстрации такой ручной пример, как забивание гвоздя молотком, то для Вити это буквально «knowledge-in-hand», навык, который либо есть, либо нет, и который может быть как-то описан, но условием такого полагания является то, что Витя закрывает глаза на забивание гвоздя молотком как на «action-with-hands», реальное действие, имеющее свою последовательность. Это не просто научная редукция со стороны эпистемолога. Это попытка создать вторые очки для ученых, которые уже имеют одни. Поэтому на вопрос о том, не является ли социологизм нормальным и обязательным элементом социологического описания, Витя не может ответить утвердительно. Проделывая эпистемический анализ социологии, он не признает результаты своего анализа эпистемическими. Он готов признать существование наличного запаса непроблематичного, имплицитного, императивного и инвариантного социологического знания, но не рассматривает его в качестве эпистемологического принципа социологии, потому что социологи, с его точки зрения, не способны на эпистемологический анализ в самих своих действиях. Социология не может обосновать себя из себя, точнее, ей нужно это запретить, потому что рациональность социологического действия склоняет социологов к социологизму, а это значит — к герметизму и самореференции.

Однако здесь Витя прибегает к уловке. Из вполне обоснованных посылок он делает совершенно необоснованное заключение. Он хочет показать, что самообоснование социологии ведет к тому, что она, впав в искус всевластия, начинает захватывать все прочие территории. При этом он исходит из того, что самообоснование социологии заключается в том, что она применяет к себе свои собственные описания науки, точнее, пытается применить, поскольку здесь-то она и ломает зубы. Но способность социологии обосновывать себя вовсе не предполагает применение к себе социологического описания. Проблематичность (с точки зрения Вити) второго, то есть социологии социологии, не означает автоматический отказ от первого, то есть способности социологии обосновывать себя. В отличие от того, что утверждает Витя, эпистемология социологии не сводится к обоснованию социологии эпистемологией. Эпистемология является и должна быть плотью от плоти самой социологической практики.

Витя пытается показать нам своеобразный Большой Взрыв: социология, на его взгляд, ужалась в некоторый момент до такой степени, что породила бесконечную вселенную социологизма. Но, уверяет он нас, этот первичный пузырек еще можно проколоть иглой эпистемологии, и тогда социология станет такой, какой она и должна быть (какой — не очень понятно, по крайней мере, из лекции сложно сделать однозначные выводы). При этом предполагается, что игла познания должна находится в руках специально натасканных эпистемологов (которыми, конечно, могут быть и сами социологи, но лишь если они забудут о том, кто они такие; социолог-эпистемолог — это зомби, считающий себя живым человеком). Разумеется, изнутри вселенная социологизма кажется бесконечной, поэтому проколоть ее можно только снаружи. Но что находится снаружи? Как сказал один из спрашивавших после лекции, там находится вселенная философии, которая пытается выдать себя за вместилище всех вселенных. И Витя, в принципе, не возражает, хотя предпочитает называть эту вселенную эпистемологией или теорией познания. Проблема в том, чтобы найти десять отличий между той вселенной и этой, между эпистемологией и социологией. Это сложно, и Вите не остается ничего другого, как воспользоваться уже имеющимся списком, включающим аксиоматические основания, языки описания, методологические предпочтения и пр. Здесь — беспорядочный, бесконечный и расширяющийся хаос социологизма, там — порядок зрения и определяющие вопросы познания. Социологи пытаются прорваться во вселенную познания, но необходимо, наоборот, впустить свежий воздух эпистемологии в затхлый мирок социологизма. Линия противостояния обозначена: высота духа против приземленности истории, эпистемологическая аристократия против социологического сброда. Правда, при этом сама эпистемология, чтобы не погрязнуть в социологизме, должна наступить на горло собственной песне и откровенно наплевать на свою же логику, потому что единственным абсолютно логичным эпистемологическим принципом может быть только принцип «anything goes». Вопросы о судьбе социологизма ставятся и решаются не в эпистемологических лабораториях. Они ставятся и решаются в отнюдь не стерильных условиях, отнюдь не совершенными людьми и отнюдь не в соответствии с официальными стандартами научного исследования.

Проблема социологизма — не в его безграничности. Проблема социологизма — в его отношениях с социальным. Витя только в конце лекции подошел к этому вопросу, но с него и надо было начинать: вопрос о социальном составляет стержень социологического предприятия и его критики. И послемертоновская социология науки указала на важность этого вопроса, как верно диагностирует Витя, сильнее всего, поскольку она не просто обнаруживает (как философы науки), но показывает, что наука заключается в действиях ее осуществления. Социология — не практика номинации и объяснения, а конкретные действия в конкретных обстоятельствах, которые наблюдаемо свидетельствуют о своей социологичности. (Впрочем, здесь возможны разные решения, в том числе «этикетная» концепция науки Миши Соколова, которая, как и все чудеса, смягчает боль, но не снимает полностью.) В этом смысле социологические методы и рассуждения должны соотноситься не с эпистемологией, а с практикой социологии, которая, в свою очередь, не сводится к попыткам дать социологическое объяснение тому, что до сих пор счастливо избегало столько незавидной участи. Каток социологизма, проезжающий по всему живому, — ночной кошмар эпистемолога, который думает, что может остановить его, сломав двигатель, но «на самом деле» эпистемологу достаточно просто проснуться. Витя утверждает, что подмена «эпистемических целей социальными (политическими) целями» — первородный грех социологизма, но чем этот грех хуже греха подмены социальный целей эпистемическими целями, когда вместо реальной социальной практики социологии мы видим лишь эпистемологические фантомы? Мне кажется, решить эту дилемму можно лишь ставя вопрос о социальном: о социальном «социальной науки» и о социальном «социального мира».