Тезисы лекции Александра Филиппова «Дискурсы о государстве»

3 декабря в рамках проекта «Публичные лекции Полит.ру» состоялась лекция руководителя ЦФС Александра Филиппова «Дискурсы о государстве». Публикуем тезисы лекции

Дискурсы о государстве
Тезисы к лекции

Александр Филиппов 
 
1. Политическая философия является большим и до сих пор сравнительно плохо используемым у нас ресурсом «политического разговора». Нехватка концептуального аппарата ощутима, потребность в его приращении, кажется, должна ощущаться повсеместно. Привычные слова часто с трудом приходят в зацепление с опытом или не приходят вообще, проскальзывают. Интерес к истории политической философии, который явственно усилился в последнее время, — это свидетельство не просто развития научной дисциплины, но и попытка удовлетворить ощущаемую потребность.

2. Однако более интенсивная работа со словарем политической философии — это не просто поиск новых или полузабытых слов. Это также работа с имеющимися концептами, направленная на прояснение их смысла, прежде не замечаемого или недооцененного, на приведение их в такие сочетания друг с другом, которые менее привычны, чем уже устоявшиеся. Это также может иметь, если угодно, персональное выражение: в один круг рассуждения и цитирования следует иногда сводить таких авторов, которые изначально казались плохо совместимыми между собой, находились по разные стороны баррикад или даже по разные стороны разных баррикад.

3. То, о чем я буду говорить, относится как раз к области таких менее привычных комбинаций, однако «менее привычные» не значит «совершенно новые». Я бы хотел говорить как раз о том, что, по моему разумению, известно если и не всем, то очень многим, но в этой своей известности воспринимается порой как бы автоматически, без должного внимания к деталям. Собственно, я только и хочу предложить разговор о деталях.

4. Я бы хотел начать, разумеется, с Карла Шмитта и его «Понятия политического». Это классический текст, он имеет широкое хождение и, кажется, все знают, что политическое, по Шмитту, — это когда различаются «друг» и «враг». Еще известно, что это различение носит экзистенциальный характер, то есть враги непримиримы настолько, что между ними идет война, что они готовы убивать и быть убитыми. Мы, правда, знаем, что в современной политической жизни многих стран никакая война не идет, никто никого не убивает, а вместо этого происходит конкуренция партий, выборы и прочие замечательные вещи. Так же это было, надо сказать, и во времена Шмитта, хотя и в меньшем количестве стран, чем теперь. И что же тогда классического в этом тексте?

5. Конечно, в ту эпоху, когда он был написан, текст звучал совсем по-другому. Парламентская демократия переживала не лучшее время, и противостояние партий и других организованных групп казалось настолько серьезным, что могло рассматриваться наподобие гражданской войны, то есть войны, в которой государство гибнет, пока верх не возьмет и не укрепит свою власть как власть государственную одна из сторон. И, конечно, когда Шмитт писал «Понятие политического», а писал он в 1927 г., его беспокоило совсем не то, что через более чем четверть века. Он считал, что парламентская демократия доживает последние дни, потому что парламент как место дискуссий, благодаря которым можно прийти к истине, — это не то, что, во что может верить масса населения. Он считал, что нужна политическая мобилизация тех, кто ощущает себя народом, и эта мобилизация в парламентской республике уже невозможна. Наконец, он считал, что борьба партий ослабила государство, которое, в свою очередь, слишком слабо и от слабости влезает в то, что не является предметом государственного регулирования. Поэтому он последовательно защищал все и всех, кто работал на укрепление центральной функции государства, а кончил тем, что стал на сторону нацистов. Не удивительно, что его устроило прекращение войны партий и вообще исчезновение партий в классическом смысле слова. 

6. Однако в начале 60-х гг., переиздавая «Понятие политического», Шмитт написал, что его неправильно поняли уже тогда, в конце 20-х, а теперь вообще не понимает почти никто. Я, утверждал Шмитт, писал для знатоков европейской юриспруденции, которые понимали, какую войну я имею в виду. Я писал о войне «оберегаемой», то есть не просто происходящей «по правилам», но и обладающей множеством других важных отличий от разрушительных тотальных войн XX в. Эти старые войны были войны между комбатантами, они почти не затрагивали гражданское население, у них мог быть законный, справедливый повод и внятный, регулируемый правом исход.

7. Тогда получается, что политика целиком выносится за границы государства? Та политика, в пользу которой выступал (или, точнее говоря, утверждал, что выступал) Шмитт, именно такова. Именно поэтому для той эпохи он считает столь важным различение политики и полиции. Слова происходят из общего корня, но политика — это внешнее дело, а полиция — дело внутреннее, в старой немецкой Polizeywissenschaft (наука о полиции) ее предметом было всяческое общественное благоустройство.

8. Итак, в центр внимания внезапно попадает государство, которое внутри себя обеспечивает всяческое благочиние, гарантирует отсутствие войн, безопасность и стабильность. Век этого государства в Европе сравнительно недолог, можно даже сказать, что в таком идеальном виде его никогда и не было, но вместе с тем еще что-то задерживает наше внимание. Внимательно вчитываясь в соответствующие пассажи Шмитта, мы словно бы слышим голос также и совсем другого автора, и даже не одного, а нескольких авторов.

9. Этот автор — Мишель Фуко. Переклички Фуко со Шмиттом многообразны и занимательны, но мы ограничимся сегодня только одной-двумя темами. Начнем с того, что Шмитт в предисловии к «Понятию политического» делает одну важную оговорку. Он указывает на книгу, выпущенную в 1939 г. немецким историком Бруннером, которого сам Шмитт называет «великим». Так вот, Бруннер в этой книге говорит, что «Понятие политического» Шмитта — это последнее звено в развитии учения о том, что немцы называют Staatsräson, французы raison d’État, итальянцы ragione di stato. По латыни это называется ratio status, и как это толком перевести на русский, не очень понятно. Исходя из того, что по-английски это может быть national interest, я сам переводил это как «государственный интерес», но без всякого удовольствия. В общем, ratio status — это учение о том, что у государства — свои цели, свои техники их достижения.

10. Может показаться, что в этом нет ничего удивительного. Но так было не всегда. Слово «status» не всегда значило «государство», а значений «ratio» так много, что одно их перечисление заняло бы несколько минут, и среди этих значений «разум» не первое, но и не последнее. Итак, — это, в общем, хорошо известно, — в какой-то момент в Европе старое, привычное до стертости словосочетание «ratio status» вошло в моду и большую силу. Это происходит в эпоху Макьявелли, и хотя сам он этим понятием не пользуется, считается, что он, так сказать, положил начало. Об этом написано довольно много, и хотя хорошую, релевантную литературу (я имею в виду уже второисточники, а не оригинальные тексты) по raison d’État можно найти уже в конце XIX в., первый серьезный всплеск интереса происходит в начале века XX, что находит отражение, в том числе, и в работах Шмитта, к которым мы еще вернемся. Ну, а Фуко — это следующая волна, и в эту волну попадает, между прочим, совершенно независимо от Фуко, но, не исключено, в некоторой зависимости от Шмитта, такой известный автор, как Никлас Луман.

11. Однако вернемся к Фуко. В большом курсе лекций, прочитанных в 1978 гг., который в издании на английском называется «Безопасность, территория, население», Фуко сначала очень подробно развивает концепцию «пастырской власти», то есть власти, имеющей отношение «к спасению, повиновению и истине». В мире под пастырской властью Бога человек рождался не для того, чтобы жить в этом мире, а чтобы подготовиться к переходу в лучший мир. В нем есть конечные цели, вечные истины и сложная система повиновения. Все это, говорит Фуко, приходит к завершению между 1580 и 1650 гг. Это время можно характеризовать по-разному, и одна из линий начавшихся изменений представляет наибольший интерес. В это время появляется современное понятие суверенитета и суверенного государства. Фуко здесь, быть может, выстраивает важные связи чуть более поспешно и чуть менее аккуратно, чем хотелось бы, но главное он фиксирует следующим образом. Прежде всего, новая власть, власть суверена, и она непохожа ни на власть Бога над природой, ни на власть души над телом. Это власть, которую Фуко называет правительственной. Государство, говорит он, — это всего лишь один из способов осуществления правительственной власти. Вот здесь и появляется raison d’État. В те ранние годы один из его знаменитых теоретиков Ботеро писал, что это «знание подходящих средств для основания, сохранения и расширения прочного господства над людьми», каковое господство и есть государство. Фуко обширно цитирует и других авторов, например, такого автора середины XVII в., как Хемниц, который говорит, что raison d’État «это определенные политические соображения» применительно к разным публичным делам в целях сохранения, расширения и счастья государства.

12. Не вдаваясь в тонкости и не умножая примеры, мы можем сразу перейти к выводу, который делает Фуко: «Здесь нет никакой отсылки к порядку природы или даже божественному порядку». Ничего, что имело бы отношение к космосу, природе или божественному, не входит в raison d’État. Но это значит также, что здесь нет никаких внеположных государству целей. Счастье и совершенство имеют отношение только к государству, ни к чему более. Государство оказывается самоцелью. А поскольку целей вне государства уже не оказывается, главной задачей raison d’État становится сохранение определенного динамического равновесия сил внутри государства.

13. Теперь я предлагаю на некоторое время отвлечься от Фуко и посмотреть, как излагает ту же самую тему Луман. Луман у нас известен прежде всего как теоретик социальных систем, однако теория общества, как он это называл, была только одним из полей приложения его исследовательских интересов. Конечно, все у него было взаимосвязано, но все-таки отдельным занятием в 80-е гг. у Лумана становятся исследования по социологии знания, выходившие под общим заголовком «Структура общества и семантика». В третьем томе этих исследований рассуждения о raison d’État ведутся отчасти на тех же самых источниках, но акценты здесь расставлены совсем по-другому. Луман тоже обращает внимание на то, что государство становится самоцелью. Но вот как это выглядит у Лумана. Поначалу, говорит он, понятие государства означало одновременно и множество «мирных состояний» (status, stato — это еще и состояние), и одну из частей этого множества. Таким образом, оно оказывается парадоксальным и амбивалентным. Говоря очень кратко, с самого начала предполагается, что есть некая внешняя помеха, грехопадение, испорченность человеческой природы, что-то, что мешает государству процветать. И чтобы установить мир и благоденствие, нужно… опять-таки государство. Государство как мир — это цель, точнее, самоцель, а государство как господство — средство для ее достижения. Именно так трактует Луман те же самые высказывания Ботеро, которые мы приводили выше, говоря о Фуко. Raison d’État – это способ установления мира, подчинения подданных, потому что в результате устанавливается мир. А мир — это политическая самоцель. Между тем, постепенно происходит вычленение «собственно политического различения», точнее, двух различений. Первое — это различение правящих и управляемых, в котором государство (то есть, в будущем, политическая система) оказывается только на одной из сторон, на стороне правящих, и различение между суверенной государственной властью и той областью, на которую эта власть распространяется. Мир должен быть установлен не «вообще», а на определенной территории.

14. Изменение, на которое здесь обращает внимание Луман, состояло в том, что прежде властвующий действовал так, как действовал, в силу определенного права. Почему его действия законны? Потому он имеет право, он осуществляет юридическую норму. В новой ситуации raison d’État как основание действия состоит в том, что действовать надо в интересах государства, возможно, даже нарушая норму, потому что условия меняются, а задача сохранения государства остается. Важнейшая задача, которая решается при этом постоянно внутри государства, — это усмирение физического насилия. Луман, собственно, и начинает исследование с того, что выводит на передний план проблему соперничества. Соперничество, сопровождавшееся физическим насилием, привело к тому, что республиканизм с его идеей свободы, отступил, уступил государству как институту, учредившему монопольное насилие.

15. В этой связи Луман говорит о понятии и проблеме времени. Что такое повседневная жизнь в ситуации постоянно угрожающего насилия? Это жизнь с очень ограниченным временным горизонтом. Чтобы сохранять государство, нужно действовать в расчете на длительную перспективу. Но действовать так, исходя из старых представлений о вечном миропорядке и изменчивых преходящих обстоятельствах, очень трудно. Например, если слово и дело государя суть реализация вечного закона и божественного права, то как возможно совместить с этим необходимость под давлением обстоятельств и для принятия эффективных мер отказываться от данных обещаний и нарушать действующие нормы? Поэтому в теориях raison d’État большое место занимают вопросы тайны. Сохранение решений втайне, пока они начнут выполняться, представление самого искусства государственного управления как некоего тайноведенияи т.п., включая, между прочим, и необходимость притворства и сознательного обмана. К этой эпохе относится, между прочим, популярное до сих пор понятие Arcanum imperii, тайна власти. Ниже мы еще коснемся его вкратце. Пока что обратим внимание на последнюю важную сентенцию Лумана: «Политика, которая могла бы дать повод к сопротивлению, позже, по воле Божьей, может оказаться осмысленной. Эта темпоральная комплексность, однако, недоступна человеческому разумению, а потому человек не может решить, что имел в виду Бог, который дал ему именно такого правителя» (Луман ссылается в этой связи на итальянского теоретика Маттео Перегрини).

16. Луман слишком бегло затрагивает в этой связи еще одну важную тему, которая присутствует у Фуко и, в иной форме и несколько ранее, у Шмитта и ряда немецких историков права, испытавших его влияние. Это тема распада империи. Священная Римская империя германской нации, как известно, прекратила официальное существование только в начале XIX в., но Фуко решительно заявляет, что подлинным концом ее стал Вестфальский мир. Мы должны хорошо представлять себе, что такое был Вестфальский мир, готовившийся несколько лет и окончательно подписанный в 1648 г. Фактически этот договор означал признание нескольких королевств практически равноправными с Империей, признавал особые права за имперскими статусами (квази-государствами) и т.п. Это означало устранение (или подтверждение исчезновения) того пространства, внутри которого собственно войн не должно было быть, они появляются именно теперь. Соперничество уходит из внутренних областей и переходит во внешние, говорит Луман. Европейское и даже глобальное пространство становятся пространством соперничества говорит Фуко. Это и есть пространство огороженной, оберегаемой, регулируемой международным правом войны, говорит Шмитт. Следует ли считать это соперничество государств прямым следствием raison d’État и распада империи, или raison d’État – это такое же следствие распада империи, как и соперничество государств, или появление теорий raison d’État надо считать результатом победы суверенных государей над республиканскими свободами и подавления пестрой и многообразной социально-правовой жизни тогдашнего мира? В любом случае, мы видим, что становление государства, «классического» суверенного государства означает «замирение» больших пространств, пространств, на которых, внутри которых исчезает политическое.

17. Нам, пожалуй, еще не хватало привести для примера политическую философию Гоббса. Мы не станем говорить о ней подробно потому, что влияние Гоббса — идейное, философское, тогда как его политический проект, насколько можно о нем судить, не состоялся. И все-таки очень примечательно то, что политики нет и в государстве Гоббса. Если внимательно изучать его сочинения, мы увидим, что жизнь «во чреве Левиафана» не могла быть монотонной рутиной, лишенной всяческих напряжений. Скорее наоборот, по своей ли воле или невольно, отдавая дань реальности, Гоббс изобразил жизнь подданных суверена как жизнь на вулкане, тем менее надежно гарантированную в ее безопасности, что для поддержания этой последней не используется никакая техника raison d’État. Предполагается, что держаться это государство должно по-другому, через непрерывное активное признание каждым гражданином воли суверена как такой, которую он, гражданин авторизовал в качестве своей собственной. Но между тем, как известно, в самом конце «Левиафана» Гоббс пишет: «Единственной целью моего труда было показать взаимосвязь защиты и повиновения».

18. Эта связь защиты и повиновения является по сути дела инвариантом государственной мысли эпохи. Не забудем, что Гоббс начинает писать «Левиафан» почти одновременно с заключением Вестфальского мира. Государства, говорит он, соперничают между собой, между ними – естественное состояние войны. А внутри — «защита и повиновение». Пытаясь растолковать более подробно формулу Гоббса, Шмитт в самом конце «Понятия политического» рисует «гоббсовский кристалл» — открытый многоугольник, в который вписаны строчки основных формул политической философии Гоббса. В самом верху — открытость трансценденции, находящая выражение в форме «Иисус есть Христос» (Гоббс считал ее исчерпывающим выражением христианской веры), в самом низу — система потребностей, без удовлетворения которых невозможно физическое выживание, а в промежутке несколько важных взаимосвязанных сентенций, смысл которых сводится к тому, что верховная власть одна интерпретирует Откровение, устанавливает законы и принуждает к их исполнению. Кристалл построен так, что читать можно и сверху вниз и снизу вверх, все равно за пределы не выйти.

19. Еще одним дополнением к сказанному может быть краткое упоминание о формуле coup d’État, с которой работает Фуко. В наши дни это переводят как «государственный переворот», но Фуко показывает, что эта формула во времена, о которых он повествует, имела совсем другой смысл. Coup d’État — это продолжение raison d’État, это выход за пределы действующих установлений и норм ради сохранения государства, то есть того самого мира и спокойствия. Но что это фактически означает? Что такое «выход за пределы норм»? Это означает законное совершение незаконных действий, законное попрание закона не как разовая акция, а в течение некоторого времени, к тому же попрание не одного какого-то закона, а целой системы норм, менять которые нет времени, а действовать против них есть нужда. Иначе говоря, хотя каждая эпоха имеет свои особенности и свои понятия, речь идет о чрезвычайном положении.

20. И, таким образом, мы снова оказываемся вблизи Карла Шмитта и примкнувшего к нему, а также и к Ханне Арендт, Джорджо Агамбена (написавшего книгу «Чрезвычайное положение»). Суверен, говорит Шмитт, есть тот, кто может объявить чрезвычайное положение и приостановить действие законов. Он не обязательно это делает, он в обычной рутине устанавливает закон не для того, чтобы его тут же нарушить. Но он может, и эта возможность (реальная способность, а не просто запись в своде правил) и есть то, что делает его сувереном. С этим понятием Шмитта связано настолько много всего, что его толкованию следовало бы посвятить все отведенное нам время, но мы сузим его рассмотрение. Наша задача намного скромнее. Мы видим, что Бруннер, судя по всему, имел веские основания, чтобы назвать «Понятие политического» конечной точкой в развитии учения о raison d’État. Мы отошли от Шмитта, чтобы через обращение к оригинальным и современным авторам бросить взгляд на это учение. Именно так: не непосредственно, не пытаясь представить некий особый взгляд на это учение, а через обращение к авторам, которые реактуализовали его для своих целей, в наше время, хотя и не ближайшее к нам.

21. Но что же нам говорит такое обращение к этому учению? Как мне кажется, нечто очень важное. Государство, которое Шмитт в одной статье назвал «конкретным, привязанным к исторической эпохе понятием», прошло за 500 лет долгий путь, и вряд ли было бы разумно просто переносить на современную жизнь те понятия, которые были выработаны так давно. Вместе с тем, мы видим, что такое перенесение — осторожное, принимающее форму реактуализаии истории, проходящее через обсуждение казалось бы совершенно архаических вопросов, происходит, происходит в трудах важных современных авторов. Для этого есть некие основания, но мне кажется более интересным то, какие следствия это за собой влечет.

22. Важнейшее следствие, которое мы могли бы вывести, оставаясь в рамках политико-философской терминологии, состоит в том, что «политическое», поскольку оно вычленяется как особая сфера, становится самостоятельным, автономным от порядков космоса, появляется именно как государственное, и самое большее, что оно может обещать — это внятный мир и невнятное процветание. Политическое приходит в сопровождении raison d’État, который не останавливается и перед coup d’État. Оно имеет вид кабинетной политики, оно окружено арканами, оно откровенно не совпадает с моралью и даже противоречит ей. Однако самое главное не это. Мы видим, что в ключевой момент истории берет старт определенное устройство государства, которое, как говорит Шмитт, предполагает понятие политического.

23. Это правильно в том смысле, что понятие государства невозможно без понятия политического. Но вместе с тем политическое находится в сложных, если не сказать драматических отношениях с государственным. Та территория, на которой государство устанавливает режим легитимного насилия (если воспользоваться определением Вебера), представляет собой деполитизированное пространство. Понятие государства предполагает понятие политического. Это так. Государство борется с политическим. Оно борется с другими государствами и оно подавляет политическое там, где оно отвечает за мир и благочиние. По существу, у него есть две альтернативы (или возможные элементы для комбинации): или технологический цинизм raison d’État, или липкая паутина Polizeystaat, находящего своего продолжение в биополитике современного социального государства. Во всех случаях политическому здесь места нет.

24. Речь не идет о том, чтобы зафиксировать отсутствие политики в государствах. Для этого нет оснований. Мы говорим о связи понятий. А связь эта, если прочерченные нами линии имеют хоть какой-то смысл, такова: государственное по своей идее не просто не равно политическому. Дело выглядит совсем иначе: всякое политическое противостоит государственному, каким бы оно ни было.