Александр Филиппов: «Я считаю диссертацию Д. Ю. Куракина очень основательной, защиту — блестящей...»

Дорогие друзья, коллеги и просто сочувствующие! 

Весь декабрь и начало января мы готовились известить вас о важном и радостном событии. Вы знаете, что наш многоуважаемый коллега Дмитрий Юрьевич Куракин наконец-то отвлекся от своих научных занятий ради занятия ненаучного, утомительного, но по-своему очень важного. Он дописал диссертацию, которая прошла предварительное обсуждение в нашем центре, и представил ее для защиты в Институт социологии РАН. 

Мы знаем о высоких научных достоинствах Куракина и для нас не были неожиданностью в высшей степени лестные и вместе с тем содержательные отзывы его оппонентов, позитивная оценка ведущей организации и высокий уровень интереса к автореферату его диссертации. Защита происходила при большом стечении публики. С тем, как она шла, вы можете ознакомиться по стенограмме. К сожалению, результаты голосования оказались такими, что большинство, голосовавшее «за», не смогло (по процедуре, утвержденной ВАК) перевесить меньшинство, голосовавшее «против». В связи с этим как научный руководитель Д. Ю. Куракина и как руководитель Центра фундаментальной социологии я считаю нужным сделать следующее заявление.

Я считаю диссертацию Д.Ю. Куракина очень основательной, защиту – блестящей, а решение специализированного совета – позорным для совета.

Здесь необходима полная ясность, которой мы можем добиться только как профессиональные социологи. Социологический анализ защиты сделан В.С. Вахштайном. Солидаризуясь с позицией В.С. Вахштайна, я бы хотел высказать некоторые дополнительные соображения. 

1. Надо исходить из того, что совет мог принять какое угодно решение. Члены совета имеют право на тайное голосование. Сам по себе негативный результат огорчителен, однако предполагается процедурой как вполне возможный результат. Придавать чрезмерное значение огорчению от неудачи, делать его предметом общественного обсуждения не стал бы ни сам диссертант, ни его коллеги. В конце концов, такие случаи, хоть и редко, но бывают. Проблема состоит в том, что никакой неудачи не было. Защита была на редкость хорошей. Оппоненты подошли к делу содержательно, речь шла не о том, чтобы освятить защиту своим авторитетом, но о том, чтобы разобраться в существе дела, сделать основным содержанием защиты научную дискуссию. Отзывы на автореферат, которые часто бывают лишь формальным подтверждением того, что диссертант способен решить и эту задачу (то есть найти людей, готовых подписать им же самим состряпанные строки), в данном случае содержали тонкий анализ многих важных положений работы. Я считаю необыкновенно важным то, что в них есть настоящая содержательная критика. Это, собственно, и отличает науку от не науки. В диссертации есть положения, которые можно критиковать. Диссертанту есть, что ответить на критику. Д.Ю. Куракин, которого я знаю много лет и высоко ценю, превзошел сам себя и как оратор, и как полемист. Ни один из членов совета не решился сказать, что диссертацию следует отклонить, никто не призвал коллег голосовать «против». Итоги же голосования находятся в разительном противоречии с течением заседания, и вот это является настоящим позором. Несмотря на то, что большинство членов совета проголосовали за присуждение степени, это большинство не было квалифицированным, его не хватило для присуждения степени, и голосование тех, кто был «против», бросает тень на весь состав совета, на коллективный орган. Таково устройство защит. Мы не знаем и никогда не узнаем, кто бросил черные шары. Мы знаем о решении совета, отражающем глубокий раскол между его членами. Этот совет оказался неспособен выработать единогласное или хотя бы близкое к единогласному решение. При тайном голосовании есть только одна возможность выработать такое решение или обосновать внятное отсутствие единодушия – публичная научная дискуссия. Именно это и отражено в формальных требованиях к защитам. Дискуссия должна быть публичной, а голосование – тайным. Но оказалось, что в данном случае голосовавшие «против» в большинстве своем не умеют дискутировать, им нечего сказать, их хватает лишь на то, чтобы бросить «черный шар». Что же, они – в своем праве. Мы уважаем их право принять такое решение. Мы не уважаем само решение. 
2. Что все это значит? Конечно, в истории науки есть много примеров такого рода. Может показаться, что речь идет всего лишь о недоразумении или о неудачно сложившейся конфигурации сил. В этой части ясность тоже необходима. Как научный руководитель Д.Ю. Куракина я пытаюсь размышлять о происходящем и делать выводы. Можно ли было повернуть ситуацию по-другому? Куракин – пятый мой аспирант, который вышел на защиту. Из четырех предыдущих двое защитились в Вышке, а двое – в Институте социологии. Ни предпочтений, ни опасений у меня не было. Конечно, видно было, что перед защитой внезапно стала складываться какая-то нездоровая обстановка, но вообще-то, кто долго жил и видел много защит, знает, как часто такого рода шум – лишь попытка попортить нервы, так сказать, поиграть… Самое скверное происходит обычно совсем тихо и без артподготовки. Все знают, к сожалению, что диссертации имеют отношение не к поискам истины, а к преодолению множества бюрократических препон. Еще в мои аспирантские годы одна моя приятельница точно охарактеризовала защиту как «акт гражданского мужества». Недаром отвращение к защитам многие кандидаты проносят всю жизнь, так и не становясь докторами и отдавая силы научному росту. Ничего хорошего тут нет, но нет и ничего оригинального. Примечательна ситуация, о которой упоминает В.С. Вахштайн: в свое время Макс Вебер считал правильным посылать своих учеников к другим профессорам, защищаться в других университетах, чтобы не было впечатления, будто для него важна не истина, а личные связи и обязательства. Однако профессора в других университетах порой воспринимали это как признание недостаточно высокого качества работ и отказывали ученикам Вебера в защитах. Из ситуаций более позднего времени показательно, например, нежелание, кажется, Т. Адорно допустить у себя защиту Хабермаса, которому в результате пришлось защищаться, если не путаю, у В. Абендрота. Через полтора десятка лет ученик Адорно и один из самых интересных теоретиков и историков социологии в Германии О. Рамштедт был атакован прямо на защите патриархом немецкой социологии Х. Шельски. Если бы не решительная поддержка со стороны Н. Лумана, защита могла бы провалиться. А что творилось у нас? Никаких особенно благостных воспоминаний у меня нет. Правда, в старые годы дело часто просто не доходило до защит. Да что там до защиты! В начале научной карьеры мне пришлось работать с коллегой, обладавшим огромным научным потенциалом. Когда-то ему тоже хотелось защитить диссертацию, но дело не пошло дальше вступительных экзаменов в аспирантуру: попытавшись пройти в комнату, где шел экзамен, он был встречен монументальной заведующей аспирантуры, которая сказала «не пущу». И не пустила. Степени у него нет до сих пор, да и вообще научная жизнь не заладилась. Мне известен случай, когда прямо на докторской защите один видный в прошлом социолог, одноклассник диссертанта и общий любимец, обошел всех членов совета и решительно отговаривал голосовать «за», после чего публично клялся диссертанту в любви и вечной дружбе. Недавно один именитый коллега вспоминал о своей докторской защите: чтобы сорвать ее, два члена совета дружно взяли отпуск на один день, кворум не образовался и защита была под угрозой. К счастью, ее удалось спасти, вытащив на заседание члена совета, который обычно никогда не ходил на защиты. В нашем случае, я уверен, если бы не заболел один из членов совета, если бы не вынужден был торчать на приеме экзаменов другой, голосование имело бы другие пропорции. Так что же, будем считать это несчастным случаем на производстве? Или примем на вооружение теорию заговора и скажем, что обсуждение вообще не имело значения, потому что те, кто решил голосовать «против», вообще не интересовались ходом дискуссии, их мнение сформировалось задолго до защиты? Мне кажется, что оба предположения – предположение о случайном стечении обстоятельств и предположение о «заговоре» – ничего не дают. Случайность позволяет проявиться тенденции, и в заговоре должен же быть хоть какой-то смысл? А дело, как мне кажется, в следующем. 
3. На самом деле результаты голосования отражают давно уже намечающийся в отечественной социологии перелом. Старая социология с большим трудом воспроизводит себя на уровне движения научной мысли, но все более успешна в деле присвоения степеней, званий, дипломов, почетных званий, медалей и премий. Она сложилась как институт, со своими иерархиями, критериями качества, степенями, но самое главное – со своим языком. Это очень важное обстоятельство. Когда-то, полвека назад, мой научный руководитель Ю.Н. Давыдов, работая в Институте истории искусств, принимал на работу двух в будущем очень известных интеллектуалов (С.С. Аверинцева и А.В. Михайлова). Опасность шла от директора института – старого партийного функционера В.С. Кружкова. И вот, чтобы все прошло благополучно, Давыдов упросил молодых людей молчать. Не отвечать на вопросы, не говорить от себя ничего. Не открывать рта. Все получилось. Их приняли. Мне кажется, что главная причина того, что произошло с Куракиным, – это его блестящее выступление. Блестящая речь человека, полностью погруженного в науку и ее проблемы. Речь человека, для которого поиски истины важнее ученой степени. Если бы он имел право промолчать! Если бы мы, стоящие одной, а то и двумя ногами в прошлом, могли говорить за него! – Но, увы! Перед членами совета стоял он сам и говорил так, что не оставил равнодушным никого из собравшейся в зале научной молодежи, ни одних только социологов. Ведь Куракин пришел в социологию из точных наук. Он закончил физический факультет МГУ по одной из лучших кафедр. Он знает, что такое научная строгость. 

В зале были студенты и магистранты, которым он преподает. Они ценили и ценят его не за степень, а за то, что он открывает им новые горизонты науки. В зале были участники исследовательской группы по культурсоциологии, которую он образовал и возглавил в Центре фундаментальной социологии. Члены совета, говорившие о том, что теоретики стали герметичными, что они утратили связь с жизнью, что за мыслью автора трудно проследить, что они ничего не понимают, но точно знают, что искать ошибки у великого американского социолога Джеффри Александера нельзя, – все эти люди говорили в нравственной и научной пустоте. Они говорили друг для друга слова, которые, как они думали и как, возможно, думает кто-то и до сих пор, имеют какое-то значение. Они ошибались и ошибаются. Эти слова не имеют значения. Наука равнодушно проходит мимо их степеней и званий. Поставить под сомнение свою собственную квалификацию, подставить разумных и благожелательных коллег, входящих в тот же совет, – вот на что хватило возможностей у тайно голосовавших. Понимают ли они хотя бы теперь, что наделали? – Если бы хотя бы на миг они дали себе труд заглянуть в будущее, то что бы они увидели? Они увидели бы Куракина, чуть повзрослевшего, несомненно, остепененного, окруженного учениками и последователями, автора нескольких книг и т.п., со смехом рассказывающего будущей молодежи об отвратительных нравах в научной среде времен его молодости. Это будет, мы же знаем. Ну, а в ближайшее время ему многое предстоит. Готовится к выпуску специальный номер журнала «Социологическое обозрение», целиком посвященный культурсоциологии. Редактор-составитель номера – Д.Ю.Куракин. В апреле ему предстоит выступать в Йеле на семинаре Центра по культурсоциологии, возглавляемого тем самым Александером, которого так неловко брали под крыло члены совета. Готовится публикация отдельных глав диссертации в виде статей и, возможно, публикация всей диссертации как отдельной книги. Все это – лишь малая часть того, что будет сделано.

Может ли помешать этому злосчастное решение? Никоим образом. Ни степени, присуждаемые в Институте социологии РАН специализированным советом в его нынешнем составе, ни какие-либо иные попытки подменить научную жизнь бюрократическими интригами не имеют отныне никакого значения и не представляют для нас интереса.

Александр Филиппов