Александр Филиппов: «Это не Бородино, профессор. Это научная революция»
На сайте РЖ ситуацию и дискуссию вокруг защиты Куракина комментирует руководитель ЦФС Александр Филиппов
От редакции. Недавно научный сотрудник Центра фундаментальной социологии ГУ-ВШЭ Д.Ю. Куракин защищал диссертацию в Институте социологии РАН. Диссертация прошла две предзащиты: в ЦФС и в Институте социологии РАН, получив в высшей степени благожелательные отзывы оппонентов и ведущей организации, а также крайне положительные отклики на автореферат. По словам свидетелей, защита прошла с блеском. Кроме того, результат голосования показал, что большинство членов совета высказались за присуждение Куракину степени кандидата социологических наук. Однако этого большинства не хватило, чтобы присудить ему эту степень. Как считают многие, этот экстраординарный случай снова поднял вопрос о состоянии отечественных гуманитарных наук. Своей точкой зрения на происходящее поделился с «Русским журналом» непосредственный участник событий, руководитель кафедры практической философии философского факультета ГУ-ВШЭ, социолог Александр Фридрихович Филиппов.
* * *
РЖ: Александр Фридрихович, сейчас многие Ваши коллеги-социологи живо обсуждают нашумевший «Случай Куракина». Обсуждают его и в блогосфере, и в сетевой журналистике. Не могли бы Вы рассказать читателям РЖ, еще не знакомым с этой «новостью», что такого общественно (и самое главное – научно) значимого произошло 20 января 2010 года в зале Института социологии РАН?
Александр Филиппов: Позвольте мне кратко напомнить обстоятельства дела. Речь идет о защите диссертации научным сотрудником Центра фундаментальной социологии ГУ-ВШЭ Д.Ю. Куракиным. Диссертация прошла две предзащиты: у нас в ЦФС и в Институте социологии РАН, получила в высшей степени благожелательные отзывы оппонентов и ведущей организации, а также очень хорошие отклики на автореферат. Защита прошла, что называется, с блеском, результат голосования показал, что большинство членов совета высказались за Куракина. Однако этого большинства не хватило, чтобы присудить ему степень кандидата наук. Такое случается, хотя и очень редко. Чаще всего неугодного диссертанта не допускают к защите или устраивают квалифицированный разнос на предзащите. То, что произошло в этот раз, было в своем роде экстраординарным.
Возмущение откровенной несправедливостью среди тех коллег, кто присутствовал на защите, было и остается очень большим, решение совета, сколько могу судить, с удивлением и негативно восприняли в профессиональной среде. С моей точки зрения, не все процедурные требования были соблюдены, так что есть формальные основания не соглашаться с решением совета. Однако, поскольку это событие уже получило публичный резонанс, я хочу сказать следующее. Ни в коем случае нельзя допускать давления на совет. Если вместо соревнования идей мы начнем соревноваться в том, кто больше мобилизует электронных или административных ресурсов, сама возможность науки как института исчезнет.
И, конечно, тут же не может не возникнуть вопрос, чего ради тогда поднимается шум? В конце концов, на то и тайное голосование, чтобы никому не давать отчета в мотивах, а если Институт социологии и специализированный совет так уж вам не милы, если вы так плохо думаете о квалификации его членов, то зачем туда идти? Это правильные вопросы, но ответы на них можно давать по-разному.
К сожалению, до сих пор даже по нашим собственным рассказам могло сложиться впечатление, будто Дмитрий окончил аспирантуру ГУ-ВШЭ и тут же пошел защищаться «на сторону». Это не так. Он окончил аспирантуру около четырех лет назад, не защитился сразу, потому что был сильно занят полевыми исследованиями и преподавательской деятельностью, за это время практически заново переписал всю диссертацию, ставшую зрелым научным трудом, а не просто квалификационной работой.
Вообще-то Институт социологии нам не чужой. Я там работал два десятка лет, несколько лет работал и Куракин, не так давно там успешно защитился мой аспирант. Можно, конечно, повытаскивать скелеты из шкафа, но это не наш метод. Все равно рано или поздно нечто подобное должно было произойти, так что выводы на будущее другие аспиранты и их руководители уже сделали.
На мой взгляд, «Случай Куракина» – это лишь в малой степени его личная трудность. Подлинную проблему я вижу в другом. И вопрос сейчас стоит гораздо более важный: что вообще происходит с отечественной социологией? Я уже говорил об этом и скажу еще раз: старая социология столкнулась с новой, попыталась задержать ее движение и теперь, как понимаю, не знает уже, что делать с этой пирровой победой.
РЖ: Однако, насколько известно, председатель совета В.А. Ядов поддержал диссертанта публично, объявив, что голосовал бы «за», если бы участвовал в заседании. Может быть, все дело в неблагоприятном стечении обстоятельств? И, если все же мы имеем дело с чем-то более серьезным, нежели случайное совпадение, то каковы «симптомы кризиса» старой социологии?
А.Ф.: Владимир Александрович – наш патриарх. Он до сих пор видит лучше и дальше многих. Но, раз уж Вы сослались на него, позвольте процитировать его ответ моему коллеге В.С. Вахштайну: «Подводя итог, напомню (по подсказке Карин Клеман) историческую фразу Наполеона оБородине: «les Français se montrèrent dignes de la victoire, et les Russes méritèrent d’être invaincus». Для нашего случая это звучит так: Члены Ученого совета были достойны победить, соискатель был достоин считать себя непобежденным».
Итак, Владимир Александрович уподобил ученый совет в целом Наполеону при Бородино. А что там было дальше, помните? Не уподобим ли мы тогда, возможно, неминуемый отказ спецсовета или ВАК удовлетворять какие бы то ни было апелляции пожару Москвы? А потом? – Потом отступление по Старой Смоленской дороге – и далее везде, Битва народов под Лейпцигом и взятие Парижа?
В общем, я с Владимиром Александровичем согласен. Так оно и будет, при том не интригами и даже без особого умысла, а просто силою вещей, как сказал бы Пушкин. И все-таки есть в этой аналогии что-то неправильное, не затрагивающее существа дела. Все же речь идет не о военной кампании и вообще не о борьбе за ресурсы. Просто на наших глазах и с нашим участием совершается огромный сдвиг, и весь вид нашей социальной науки может перемениться самым радикальным образом. Абсурдное и несправедливое решение спецсовета – симптом кризиса, но не сам кризис. Кризис происходит куда более радикальный. Меняется язык науки, представления о научности, критерии значимых результатов, правила постановки проблем.
РЖ: Тогда, вероятно, нам следует спросить, что делает научную работу научной? Где, на Ваш взгляд, проходит демаркационная линия? На основании какого знания или навыка наблюдатель может безошибочно отнести некоторый текст либо к "науке", либо к "не-науке"?
А.Ф.: Конечно, об этом следует говорить, но говорить очень осторожно. Давайте, вспомним о том, что проблема демаркации, то есть отделения науки от ненауки в общем не решается классическим противопоставлением знания, которое можно фальсифицировать (то есть найти область эмпирических данных, которые могли бы свидетельствовать против теоретических предположений), и знания, которое фальсифицировать нельзя. Вся эта история довольно старая и в ней, как мы знаем, существенную роль сыграла книга Томаса Куна о научных революциях, из которой большинство читателей извлекло понятие парадигмы.
Научная парадигма задает области возможных теоретических высказываний и области возможного опыта, который может подтверждать или опровергать эти высказывания. Теории, принадлежащие разным парадигмам, трудно или вообще невозможно соизмерять. Я бы не стал сейчас говорить об этой старой истории, если бы не одно обстоятельство. Среди наших именитых социологов вот уже полтора десятка лет господствует убеждение, что социология является мультипарадигмальной или полипарадигмальной наукой. То есть парадигмы не сменяют друг друга последовательно, краткое время сосуществуя, а находятся в виде опций одновременно, так что желающий может выбрать, что ему больше по душе. Под парадигмами они при этом (что уже совершенно неправильно) чаще всего понимают большие научные направления. И хотя я никогда не разделял этой точки зрения, надо признать, что она способствовала определенной – пусть вынужденной – толерантности, а значит, и возможностям научного поиска.
В нашей социологии уже давно привыкли к тому, что кто-то больше тяготеет к Бурдье, кто-то к Гидденсу, а кто-то к Гофману. А вообще-то, к сожалению, чаще всего речь идет о том, чтобы смешать в одном тексте все, сделать окрошку из текстов авторитетных социологов, особенно не задумываясь над тем, возможно ли их совместить. В таких условиях ставить вопрос о научности, то есть о том, чтобы из системы взаимосвязанных теоретических положений выводились эмпирически верифицируемые или фальсифицируемые утверждения, просто не приходилось. Считалось, что есть некоторые теоретически обоснованные положения авторитетных персон, на них можно опереться, а дальше дело лишь за более или менее аккуратной эмпирической работой. Собственно, новая социология как раз порывает с этой расслабленной полипарадигмальностью, не позволяющей ставить вопрос о науке.
РЖ: Относятся ли Ваши негативные суждения ко всей отечественной социологии?
А.Ф.: Нет, конечно. У нас традиционно сильны методисты, в некоторых предметных отраслях удалось добиться большего, сравнительно с прочими, продвижения. В целом, дела тем хуже, чем ближе к так называемой общей социологии. И тут я вынужден воспроизвести ту формулу, которая положила когда-то начало некоторым дискуссиям: теоретической социологии в России нет.
РЖ: Работа Куракина, судя по всему, чисто теоретическая, а как мы сможем отличить научное от ненаучного в области теории? Может быть, здесь разные критерии?
А.Ф.: Работа Куракина не чисто теоретическая, в ней есть несколько так называемых кейсов. Но основной пафос работы, конечно, теоретический. Критерии научности в теоретической работе, разумеется, есть. Здесь мы рискуем ступить в очень непростую область рассуждений, а я уже успел заметить по дискуссиям, что всякий разговор о сложности социологического знания воспринимается некоторыми коллегами очень болезненно. Кстати сказать, как раз с точки зрения социологии, они совершенно правы. Социологи (не все, правда, но принадлежащие к влиятельным школам) считают, что люди (мы называем их «действующие» или «акторы») вполне компетентны, то есть они в некотором роде знают о социальной жизни все, что надо знать, чтобы жить и не попадать впросак.
Так что недовольство социологами, которые отгораживаются от прочих или иронизируют над непосвященными, вполне оправдано. Однако дальше все-таки начинаются сложности. Оказывается, даже для того, чтобы перевести «то, что каждый знает» в теоретический план, требуются некоторые специальные слова. Иногда эти слова связаны между собой так, что могут вызвать только оторопь. Я, будучи еще студентом, любил поражать товарищей цитатой из немецкого социолога Лумана, которого тогда изучал: «Как возможны селективные интенции в открыто аппрезентированных смысловых горизонтах?». Конечно, это – Луман, чего с него возьмешь. Но технический язык теорий может и на самом деле вызвать недовольство тех, кто считает, что раз все слова по отдельности понятны, то понятен и ход мысли. Так вот, если вернуться к теории. Научную теорию, которая трактует какие-то отдельные сферы социальной жизни, просто невозможно строить с нуля. Приходится оглядываться на, так сказать, более высокие этажи теоретического знания, пользоваться наработками, сделанными раньше, даже если они не относятся непосредственно к данной области. Социология труда и социология конфликта, социология искусства и социология науки нуждаются отчасти друг в друге, но еще больше – в общей социологии.
РЖ: Как-то странно у Вас получается: сначала верхние этажи, а потом нижние?
А.Ф.: Это потому, что мы не поставили перед собой важный вопрос, а что мы делаем, когда говорим о науке? Вот эта наша речь – она является научной или ненаучной? И каковы критерии ее научности? И откуда мы берем эти критерии? Мы ведь всех этих вопросов не задали, а сразу пошли напролом, к сути дела. И на что мы наткнулись? На метафору здания. Конечно, «здание науки» – устойчивая метафора. Но попробуйте с ней поработать! Откуда мы знаем, как должна начинаться наука? Разве наука – это и на самом деле «дом»? Не получается ли так, что не мы размышляем, как должно быть правильно, но метафора гонит нас к определенной последовательности суждений? Вот об этом, в частности, диссертация Куракина: о том, как метафоры проникают в самую сердцевину рассуждений, которые их авторы считают сугубо теоретическими, то есть содержащими лишь строгие понятия.
РЖ: Тогда, наверное, нам лучше отказаться от метафоры здания. Но чем же ее заменить?
А.Ф.: Во всяком случае, не другой метафорой. Пожалуй, придется смириться с тем, что часть рассуждений будет вообще не чисто научной, а философской. В начале этих рассуждений стоит выбор исследователя. Либо он решает довериться другим, либо строит с самого начала и сам: все главные понятия он должен изобрести, все ключевые положения сконструировать, способ соотнесения своих конструкций с практикой он тоже должен придумать. Такое бывает, но очень редко. Редко кто выбирает этот путь.
РЖ: А все остальные?
А.Ф.: А все остальные обращаются к уже существующим теоретическим разработкам, изучают, что оттуда можно взять, а что придется отбросить, можно ли соединить между собой разработки отдельных школ или делать этого нельзя. Это и есть подлинно теоретическая работа. Со стороны может показаться, что вместо настоящего продвижения вперед исследователь просто копается в текстах, так сказать, перепевая то, что сделано до него. В естественных науках, в позитивистской философии науки такие оценки гуманитарного знания весьма распространены. Но надо принять во внимание, что в гуманитарных дисциплинах вообще свои правила игры, профессионалов без работы с текстами здесь не бывает, их не признают за ученых.
Другое дело – является ли социология гуманитарной дисциплиной, наподобие, например, филологии. Вопрос этот вызывает множество дискуссий, последнее слово еще не сказано. Но заметим просто для исторической справедливости, что социология, когда она только появилась под своим собственным именем, очень хотела быть как раз не гуманитарной, а вполне естественной наукой. Было несколько проектов «социальной физики», но все они с течением времени провалились. Так или иначе, если у социологии и есть хотя бы какое-то признание, то связано оно отнюдь не с тем, что она когда-то смогла приблизиться к идеалу точного естественнонаучного знания. Может быть, именно поэтому всякий раз, когда кажется, что социология зашла куда-то не туда, начинается странное движение: не вперед, а назад, к тем, кто когда-то принес ей всемирную славу, то есть так называемым классикам. Предыдущий раз такое движение началось в последней трети прошлого века, а одним из его пионеров и влиятельных фигур был тот самый Джеффри Александер, на идеях которого в значительной степени строится диссертация Куракина. Александер, когда был моложе, в запальчивости даже написал, что мол, иногда процитировать классика лучше, чем привести эмпирические данные.
РЖ: Наверное, цитирование все же не может дать так уж много?
А.Ф.: Цитирование как таковое, набор цитат, нанизанных одна на другую, – конечно, нет. Но, понимаете, в силу ряда причин социологам чаще, чем хотелось бы, приходится заниматься общей теорией. Если бы у них был общая научная программа (это тоже термин философии науки), тогда все было бы легче. Но ничего этого нет. И вот приходится – часто, вместо того, чтобы обратиться к самим вещам, самой реальности, к живой жизни, – отвечать на вопросы, которые не то что у обычных людей, но и у части коллег вызывают возражение. Ведь ни общества, ни групп, ни систем, ни социальных отношений никто никогда не видел. Это наши конструкции, способы обратить внимание на важные вещи в социальном мире.
Позитивисты говорят: регистрируйте регулярности, обобщайте, сравнивайте, ищите более сложные зависимости. Но в конце всех регулярностей и зависимостей всегда есть «что-то». Что там повторяется? Почему решено, что одни повторения важны, а другие – нет? Как связать понятие, относящееся к одним повторениям, с понятием о других повторениях? Какие можно отсюда сделать выводы, продолжающиеся в область более сложной теории? И если нельзя, то плохо это или хорошо?
РЖ: Не можете ли Вы продемонстрировать это на примере?
А.Ф.: Пожалуйста. Недавно в русском переводе вышла книга замечательного антрополога, посвященная наблюдениям за англичанами. Среди многих тонких наблюдений есть и такое. Оказывается, почти неотличимые различия могут показать нам, имеем ли мы дело с выходцами из пролетарских слоев или более обеспеченного среднего класса. Если, например, речь пойдет о пирсинге, девушка из пролетарской среды проколет себе язык скорее, чем тинейджер из более богатой семьи. Представьте себе, что вместо столь остроумного наблюдения мы проведем более серьезную серию исследований и найдем тому хорошо обоснованное эмпирическое подтверждение, проследив связи между проколотым языком и полом, возрастом, образованием, а также полной и неполной родительской семьей, наличием старших братьев или сестер, и к тому же членством в молодежных объединениях, знанием иностранных языков и т.п. Но кто-то захочет вместо этого найти другие связи: с цветом глаз, группой крови, расовой принадлежностью, ростом и весом в определенных интервалах и т.п. Будет ли этот «кто-то» социологом? – Конечно, нет, скажем мы, смутно подозревая, что найти устойчивые регулярности это ему не помешает. А чем одни регулярности лучше или хуже других? Что такого в доходах или полной семье или братьях и сестрах? – Давая ответ на этот вопрос, мы начинаем рассуждать «в понятиях», мы предполагаем, что есть такая вот социальная причинность, которую мы обнаружили.
На самом деле, наши знания ничуть не лучше наблюдений антрополога, а эти последние не дают нам никаких объяснений. Остроумное свидетельство, добавленное в копилку знаний о жизни, не то что не позволяет ответить, но не позволяет и поставить вопрос «so what» (так что же?). А вот теоретик занят именно вопросами этого рода. И чтобы не начинать в тысячный раз все сначала, он обращается к существующей традиции и разрабатывает исследовательскую задачу, доводит до ума то, что не было сделано прежде, учитывает исторический опыт работы с этими понятиями, победы и поражения на этом пути.
РЖ: Но в чем здесь будет состоять научность?
А.Ф.: Научность состоит, прежде всего, в том, что понятия и положения для последующей работы берутся, так сказать, из науки. Не из газет, радио и прочих медиа, не из повседневной речи, даже если это речь компетентного актора, но оттуда, где уже была проведена предварительная работа. Если бы мы могли оперировать только техническими терминами и формулами, это не пришлось бы оговаривать. Но социологи сталкиваются с тем, что временами им приходится буквально насильственно освобождать себя от господствующих описаний социального мира, от формулировок, которые могли когда-то даже иметь научное происхождение, а потом приобрели сугубо идеологический смысл. И только затем приступаем к эмпирической работе.
РЖ: Значит, без эмпирической работы нельзя?
А.Ф.: Никак нельзя. Социология – эмпирическая наука. Даже самые абстрактные тексты рассчитаны на то, чтобы быть связанными с эмпирией, с конкретными наблюдаемыми феноменами. Давайте, проговорим это еще раз. У нас нет другого способа отождествить себя с наукой, кроме обращения к признанным теоретическим работам. Кто хочет изучать социальную жизнь иначе, тот, может быть, превосходный человек и глубокий мыслитель, но к профессиональному цеху социологов он не принадлежит.
РЖ: В этом и состоит расхождение новой и старой социологии?
А.Ф.: Новую социологию отличает не то, что у нее какие-то готовые, более эвристичные теории. Ее отличает принципиально другое отношение к теории как таковой. Нет никакой мультипарадигмальности. Нет безразличной терпимости. Есть понимание того, что культурная работа с понятиями – предпосылка культурной работы с эмпирической реальностью.
РЖ: Так почему же некоторые члены ученого совета, настроенные мультипарадигмально и, что самое главное, толерантно, не проголосовали «за» серьезную работу самостоятельного, состоявшегося ученого? Разве они не должны были проявить толерантность?
А.Ф.: Мы же не знаем, к счастью, кто как голосовал. После защиты все, кого пришлось услышать, утверждали, что голосовали «за». А вообще-то, по моим наблюдениям, теоретическая внятность вызывает у толерантных любителей полипарадигмальности какие-то совсем нетолерантные реакции.
РЖ: Не получится ли так, что раз нет мультипарадигмальности, то нет и терпимости? Не ждет ли нас снова одна теория на всех, единая и непреложная?
А.Ф.: Как раз наоборот. Парадигма-то у нас, стоящих на платформе новой социологии,одна и та же, теории получаются разные, это правда. И как раз поэтому мы находим между собой общий язык и, возможно, придем к большему единству. Я бы хотел привести в пример наш ЦФС. У нас нет единой магистральной теории. Я занимаюсь социологией пространства и социальных событий, Светлана Баньковская – теорией маргинальности и этнометодологией, Виктор Вахштайн – теорией фреймов и социологией вещей, Дмитрий Куракин – культурсоциологией и социологией сакрального, Владимир Попов – мир-системным анализом. Мы очень разные, а подрастают молодые коллеги, со своими интересами. Но все мы знаем, что такое теоретическое социологическое знание, и не допускаем смешения науки с тем, что только выдает себя за науку. У нас жесткие теоретические установки. Именно поэтому возможен диалог и взаимное обогащение.
Это, по-моему, приносит свои результаты. Мы, например, серьезно продвинулись за последнее время в понимании мобильности как одной из ключевых характеристик современной социальной жизни и, в этой связи, в понимании новых форм солидарности. Впрочем, эти актуальные вопросы должны были бы стать уже темой отдельных бесед.
В заключение хочу сказать, что происходящие изменения, как мне кажется, необратимы и неостановимы. Наш Центр – не единственный, мы не чувствуем себя одинокими. То, что меняется сейчас, не стоит ставить кому-то в вину или в заслугу. Меняется воздух эпохи, нам становится легче дышать.
Беседовал Александр Павлов