«Идейная борьба университетов: возможна ли она в России»: статья Александра Филиппова

На страницах «Русского журнала» развернулась дискуссия «Университеты — фабрики идеологий». Свое видение проблемы изложил Александр Филиппов. Предлагаем вниманию наших читателей его статью

Идеологическое позиционирование университетов в России крайне затруднено, поскольку у нас нет ни одной четко сформулированной идеологии. Я с трудом представляю себе хотя бы один крупный университет, руководители которого не были бы согласны с установками, озвученными первыми лицами страны, и не могу себе представить ни одного ректора – противника модернизации. Когда вместо «модернизации» ключевым словом политической риторики станет что-то другое, противников тоже не будет. 

 

«Автохтоны» и «глобалисты»

 

Конечно, существует расхожее представление о том, что некоторые классические университеты склонны к консерватизму. Но какими им еще быть? Университетская автономия, пределы которой везде относительны, позволяет не менять так уж быстро, даже под давлением обстоятельств, сложившиеся убеждения или менять их сообразно внутренней логике, а не из желания подладиться. Найти оптимальное соотношение консервативности и чувствительности к новому по формальным и универсальным критериям невозможно. Поэтому чаще всего там, где казалось, что университеты стали малоподвижными, застойными, усилия бывали направлены не на радикальное преобразование существующих университетов или факультетов, а на создание новых исследовательских и образовательных структур, в том числе и новых университетов с новыми командами преподавателей. 

Нечто похожее происходит и в России. Но вот выполнять роль «мозгового треста», по-моему, не готов ни один университет, ни старый, ни новый. Впрочем, здесь нужна ясность. Если говорить не об университетах в целом, а о том, чтобы такого рода центры образовались внутри них, то почему бы и нет? Кто-то из преподавателей или студентов может стать в известных обстоятельствах лидером общественного мнения. Но переносить это качество на весь университет все равно не получится. Здесь нужна осторожность в отношении временных горизонтов. 

Может быть, как раз сейчас, в то самое время, когда я говорю о сравнительно незначительной роли университетов в политике, в одном-двух из них идет медленная, подспудная работа нового поколения мыслителей, которому через несколько лет мы будем внимать с восторгом или ужасом. Что касается значения университетов как мест социализации правящих слоев, то оно естественным образом нарастает и будет расти дальше. Различия в убеждениях и стилях преподавания между профессурой разных университетов получат какое-то продолжение и в самой политике. Но это дело будущего. О предпочтениях всего студенчества мне судить невозможно, но все-таки преподавал я много и в самых разных местах.

Мне кажется, что существует не столько однозначный тренд, сколько довольно любопытное разделение, не совпадающее с размежеванием по политическим предпочтениям. Для себя, совершенно ненаучно, я назвал его разделением на «автохтонов» и «глобалистов». Первые не только будущую свою жизнь и карьеру связывают с родными местами, но и в принципе выбираются куда-либо, особенно же за границу, крайне редко и с большой неохотой. У вторых желание побывать в других местах реализуется в отчетливых жизненных стратегиях. Повторю, в этом членении нет ничего политического, точнее, политическое здесь заложено куда более глубоко, чем в обычных противостояниях «старого» и «нового». 

Многие «старые» охотно вкушают блага научного туризма, тогда как люди, старающиеся работать на мировом уровне, могут ограничиваться чтением всего, что доступно теперь благодаря сетям, но не двигаться с места, не стремиться увидеть все на месте своими глазами. В терминах социологии мобильностей Дж. Урри, речь может идти о «воплощенной» (телесной) и развоплощенной мобильности. Я бы не стал об этом говорить, если бы не обнаружил, что ценность личного соприкосновения с западной наукой, с научной культурой западных университетов, столь очевидная для меня, совсем не очевидна для многих студентов и молодых преподавателей. Пока еще рано говорить, впрочем, насколько сильна эта тенденция и что она будет означать для общего состояния интеллектуальной среды.

Однако человека, никогда не жившего на Западе, не стажировавшегося в западном университете, не писавшего для западных научных журналов или ограничившего свое знакомство с мировой наукой фуршетами на конгрессах, я легко опознаю по стилю его публичной самопрезентации, как правило, в высшей степени самобытному.

 

Модернизация против статус-кво

 

Конечно, все знают, что ГУ-ВШЭ – либеральное заведение, а МГУ склонен к консерватизму, как и всякий старый большой университет. Однако МГУ – это такая махина, соперничать с которой невозможно. Хотя ГУ-ВШЭ динамично развивается, я с трудом могу представить себе, что у нас когда-нибудь появятся такие факультеты, как биологический, геологический, географический, химический и т.п. Представлять себе наш университет как железную армию либералов, движимых единой волей в едином строю было бы крайне неправильно. 

Либерализм Вышки – это либерализм внутреннего устройства, предполагающего сосуществование очень разных точек зрения. Именно с этим и связана эффективность ГУ-ВШЭ: наш университет – это комфортная интеллектуальная среда интеллектуальной работы, как оперативной, так и фундаментальной. Я уверен, что на этом основано его превосходство над аналогичными учреждениями. В нашей нынешней жизни вообще достаточно иметь определенную, внятную, выношенную позицию по любому важному вопросу, чтобы оказаться в ситуации противостояния – будь то с маловразумительными охранителями, будь то с реформистами и модернизаторами, имеющими иной взгляд на суть процесса, так что на острие дискуссий в какой-то момент может оказаться любое наше подразделение. 

Кстати, сам термин «модернизация» кажется мне неудачным. Представить дело так, что есть некий модерн, то подлинно современное состояние, к которому мы все идем-идем, но никак его не достигнем (отсюда все разговоры о запаздывающей, догоняющей и прочая модернизации, отсюда же и бессмысленная категория транзита), можно только ценой сужения поля возможных размышлений. 

Другое дело, что лучше уж так обозначить необходимость движения, чем настаивать на сохранении статус-кво. И в связи с этим сразу видно, почему нельзя просто ответить на вопрос о роли университетов. Университеты разные бывают, высшее образование не обязательно является гарантией того, что выпускники будут ориентированы на модерн. Откуда у нас берутся консервативные мыслители и политики? Разве у них непременно плохое высшее образование? Вообще, каковы критерии хорошего образования? Если кто-то хорошо разбирается в той или иной точной науке или в технике, значит ли это, что он непременно будет сторонником модернизации? 

Та светская рациональная культура, которая прививалась в университетах в СССР, способствовала модернизации, как бы ее ни называть, потому что в начале горбачевских времен хорошее спорило с лучшим, шел спор о том, какой модерн правильный, коммунистический или капиталистический. Вот в той старой схеме можно было рассчитывать, что больше образования значит больше модерна. А в наши дни никакой ясности нет, кроме только того, что хорошая подготовка в определенных областях может способствовать в дальнейшем большей эффективности, все равно чего, будь то управление финансами или фундаментальные науки. 

Но основная схема модерна как абсолютного мерила любых образовательных результатов никого не устроит. Здесь многое надо продумывать заново. И, в частности, ситуацию с разделением академических структур и университетских. Проблем с Академией наук много. Но представить себе, будто университеты способны поглотить всю массу дееспособных ученых, я просто не могу. Это касается и той области науки, которую я знаю лучше всего – социологии. 

Наивно было бы думать, будто академическая социология никому не нужна и только выпрашивает себе кусок бюджетного пирога. Социология – это необходимая часть нашей сегодняшней жизни, немыслимой без крупных исследовательских центров, долгосрочных проектов и т. п. Никакая университетская социология, сколько бы ни было исследовательских центров при университетах, ее не заменит. 

А вот почему одни исследовательские центры называются Академией наук и занимают высшее, сравнительно с прочими, место в организации знания (точнее говоря, власти-знания) – это и есть самый интригующий вопрос наших дней.

Александр Филиппов