Публичная лекция Александра Филиппова в Шанинке

Во вторник 12 октября в Московской высшей школе социальных и экономических наук состоится публичная лекция А. Ф. Филиппова на тему «Фундаментальная социология и политическая философия. Введение в проблематику». Публикуем тезисы лекции на нашем сайте

Во вторник 12 октября в Московской высшей школе социальных и экономических наук состоится публичная лекция профессора А.Ф. Филиппова на тему «Фундаментальная социология и политическая философия. Введение в проблематику». 

Мероприятие состоится по адресу: проспект Вернадского, 82, корп. 2, этаж 2, аудитория 301г. (территория Академии народного хозяйства при Правительстве РФ). 

Начало в 18.30.

Лекция открывает базовые теоретические курсы «История социологии» и «История политической мысли», которые будут читаться в 2010/2011 учебном году на программах «Фундаментальная социология» и «Политическая социология» факультета социологии и политологии МВШСЭН. 

Приглашаются все желающие. Для получения пропуска на территорию Академии народного хозяйства при Правительстве РФ необходимо зарегистрироваться, отправив заявку с указанием фамилии, имени и отчества на электронный адрес:  levo@universitas.ru.

Публикуем тезисы лекции на нашем сайте. 

А.Ф. Филиппов

Фундаментальная социология и политическая философия

Тезисы к вступительной лекции по курсам 
«История социологии» и «История политической мысли».

1. История социологии находится по отношению к истории политической философии в несколько неопределенном положении. История политической философии в принципе совпадает по времени и – в известной степени – по основным персоналиям с историей философии как таковой. История политической философии – тоже история философии, хотя и не всей философии. Но когда начинается история социологии и кто был первым социологом достойным упоминания? На этот счет есть разные точки зрения, и нас не удивляет, когда в почтенных учебниках по истории социологии мы встречаем имена Платона и Аристотеля, Гоббса и Локка, Канта и Гегеля. Никто не ставит под сомнение, впрочем, историческую заслугу Конта, не только придумавшего само слово «социология», но и давшего ее первое систематическое изложение. А ведь Конт встроил социологию в иерархию наук, для него она была высшим позитивным, но не философским знанием. Дух метафизический (то есть философский! – А. Ф.), – говорит он, – совершенно несовместим с социальной точкой зрения». Социология в момент своего официально зарегистрированного рождения торжественно отрекается от философии. Но она не может стать подлинно независимой от философии столь же быстро и эффектно, как декларирует это.

2. Длинный шлейф философских исследований и постановок вопроса тянется за социологией долгие годы, и уже в ретроспективе, выстраивая свою генеалогию, социологи вновь обращаются к философии, обнаруживая социологию там, где Конт и многие вслед за ним были готовы видеть одну лишь метафизику. Однако дело не обстоит таким образом, будто вслед за временными недоразумениями наступило естественное примирение. Если для историков социологии очевидно, что границы между рассуждениями Конта, Милля, Спенсера, с одной стороны (если брать одних только ранних позитивистов), и предшествующим философской традицией, с другой стороны, могут быть проведены лишь в высшей степени искусственным образом, то дела в самой социологии как сложившейся дисциплине, обстоят совершенно иначе. Принципиальным образом можно сказать, что в целом социология знать не знает и знать не желает ближайшего родства, и если, для утверждения своей автономии, ей потребуется пожертвовать не только родством с политической философией, но и родством с собственной классикой, она пойдет на это без колебаний.

3. Говоря так: «социология», употребляя слово в единственном числе, мы, конечно, грешим против истины, потому что никакой одной социологии нет и опознать единственную тенденцию в ней невозможно. Оставляя в стороне чисто прикладное применение социологии, мы даже и в теоретической социологии находим несколько различных подходов к размежеванию с политической философией или определению положения социологии по отношению к ней. Не перечисляя их и вообще не останавливаясь на типологиях и классификациях, я хотел бы лишь подчеркнуть, что самым общим и грубым образом научную социологию может отличать либо «нечистая совесть», либо способность и стремление к саморефлексии. Нечистая совесть социологии – это внятный или не артикулированный, но жесткий отказ от признания основных вопросов социологии философскими. В этом случае исследователи чаще всего оперируют понятиями, по поводу которых, как они полагают, существует устойчивая конвенция среди социологов. Нарушители конвенции автоматически ставят себя вне цеха, а являются такими нарушителями все те, кто за каждым ходячим социологическим понятием видит не феномен, а проблему.

4. Это необходимо пояснить. Привычное, конвенциональное использование терминов необходимо науке. Невозможно каждый раз начинать научное исследование заново, с самых основ. Но привычка принимать термины за имена самих вещей может сыграть дурную службу ученым. Жизнь понятия идет своим чередом, социальная реальность может не соответствовать понятию настолько, что оно становится пустым; в науке же ничего не меняется, покуда в силу некоторого полученного ею толчка она не переменится настолько, что ученые разных поколений перестанут понимать друг друга.

5. Речь идет не о научных революциях, точнее говоря, не только о них. Если мы скажем, что научные революции происходят при изменении фундаментальных принципов осмысления той же самой реальности, то изменения в социологии точно не укладываются в эту простую схему. Потому что меняется сама реальность, подлежащая осмыслению, и тогда кажется, что понятия устаревшей науки пусты только потому, что они относятся к другой социальной жизни, той, которой уже нет. Но в том-то все и дело, что наблюдение за историей социологии открывает нам процессы куда более запутанные и сложные. С одной стороны, социология действительно принуждена реагировать на те социальные изменения, которые делают мир вокруг непохожим на тот, что был при ее возникновении. С другой стороны, она стремится сохранить, по крайней мере, в течение длительного времени свою собственную идентичность, опираясь хотя бы в области профессионального образования на классиков, писавших о вещах более чем далеких от нынешних. Но и это еще не все.

6. Наряду с воинственным антифилософским в современной социологии развился новый философский стиль, и этот стиль дает о себе знать не столько заимствованиями из новейшей философии, отношения с которой у социологов складываются не лучшим образом, сколько обращением к philosophia perennis – философии вечных понятий и тем. Это обстоятельство во всей его парадоксальности не осознано в полной мере до сих пор. Современная социология, теория, отвечающая, что называется, на вызов времени, актуализирует не только и не столько старый социологический, антиметафизический, сколько старый философский язык. Это явление далеко не повсеместное, а подходы такого рода можно оспорить. Но независимо от того, соглашаемся мы с ними или нет, главный вопрос остается. Это вопрос о том, каковы должны быть фундаментальные характеристики социальности, на которую направлен наш интерес? Что мы познаем, когда проводим исследования?

7. Это не социологические вопросы. Точнее говоря, это не вопросы той социологии, какой она стала. Отвечают ли на них профессиональные социологи или нет, вопросы эти остаются философскими и одна только философия располагает достаточным ресурсом для того, чтобы если и не ответить на них, то хотя бы поставить в надлежащей форме. К ним относятся, в частности, вопросы о том, является ли свободным человеческое действие и что вообще заслуживает этого имени среди феноменов мира? Образуют ли люди, совершающие действие наблюдаемую общность и важно ли вообще то, что эта общность образуется? Имеют ли смысл характеристики совершающегося в мире с точки зрения права и справедливости и могут ли быть увязаны между собой фактическое и нормативное?

8. Одна из работ Ханны Арендт начинается с такого, примерно, рассуждения (излагаемого далее в самой грубой форме). Действия человека можно рассматривать как результат пересечения самых разных причинных рядов. Казалось бы, здесь нет места свободе, а если нет свободы, то нет и ответственности. Но есть специфические обстоятельства, при которых каузальная обусловленность человеческого поведения отступает на задний план. Это суд. Невозможно представить себе, пишет Арендт, что подсудимый сможет сослаться на некие общие социологические законы, чтобы доказать, будто сам он не виноват, ответственности за свои действия не несет и судить его не за что. Действительно, если попытки оправдаться ссылками на приказы вышестоящих мы встречали, встречаем и, видимо будем встречать впредь, оправдание через ссылки на безличные законы социальности немыслимо настолько, что даже и попытки такого рода не предпринимаются.

9. Но что значит это рассуждение применительно к вопросу о политической свободе, индивидуальной ответственности и социологических законах? Оно значит, прежде всего, что допускается самая возможность суда, ставящего вопрос в терминах индивидуальной ответственности; что деянием и суд, и гипотетический подсудимый считают одно и то же; что деяние вообще подсудно и потому может быть осуждено и оправдано. Эти допущения, по крайней мере, при первом рассмотрении могут выпасть у нас из поля зрения. Они самоочевидны, как самоочевидно признание безличного характера социологических законов. Зафиксируем это еще раз: не во все времена и не повсюду, но именно там, где речь идет о безличных, выпадающих из области личного контроля законах социальности, осмысленным образом говорится также об индивидуальном решении, индивидуальном вменении, индивидуальной вине. Это не принадлежность разных эпох и стран. Это антиномия политического и социологического. 

10. Посмотрим на дело, однако, и по-другому. Говоря об ответственности за поступки, мы имеем в виду, конечно, не одну только судебную перспективу. Тот, кто ответственен, может быть назван политиком. Не может быть призванным, профессиональным политиком тот, говорит Макс Вебер в речи «Политика как профессия», кто держится лишь за свои настроения и убеждения, кто совершает поступки по внутреннему побуждению, но не готов признать, что произошедшие изменения, быть может, далеко ему не желательные, суть следствие именно этих поступков. «Это мир глуп и подл, а не я» – вот его всегдашнее самооправдание. Призвание же к политике имеет тот, кто не боится принять на себя также и ответственность за творящееся в мире зло: да, оно стало результатом того, что сделал именно я, не просто потому, что мир таков! Это Вебер называет этикой ответственности. Он хвалит профессионального политика за то, что именно такая этика содержит максимы его поступков, но не задумывается над судебной перспективой для столь честных перед собой и окружающими ответственных политиков.

11. Впрочем, профессиональных ответственных политиков мало. Но вот пример, на первый взгляд, далекий и от этики, и от политики. Что происходит, задается вопросом социолог Энтони Гидденс, когда человек заходит к себе домой, включает свет и спугивает вора, который, будучи спугнут, бежит, попадает в полицию и затем в тюрьму? Что сделал тот, кто включил свет? Как опишем мы это событие: как нажатие на кнопку выключателя, включение света, спугивание вора или доведение его до тюрьмы? Рассуждения Гидденса всего лишь продолжают известные рассуждения философа Дональда Дэвидсона. Но Дэвидсону интересно ставить вопрос о том, как описать событие, как может быть событие одним и тем же в разных описаниях. Это важно, конечно, потому что событие действия интенционально, а природные события не интенциональны. Это важно, конечно, при гипотетическом судебном разбирательстве: если установлено, что Брут вонзил клинок в Цезаря, то значит ли это, что он убил Цезаря? – Но рассуждение Гидденса, философски не столь проникновенное, приводит нас, тем не менее, к философской проблеме иного толка. Было ли то, что вор попал в тюрьму, результатом действия того, кто включил свет, войдя домой? Да, несомненно, это событие вошло в цепочку причин и следствий, последним из которых оказалось тюремное заключение. Но намеревался ли тот, кто включил свет, посадить вора в тюрьму? – Нет. – Достаточно ли того, что у него не было намерения, чтобы отсечь от характеристик его действия это последнее следствие? – Тоже нет! – Так что же считать его действием? – Действие, говорит Гидденс, – это не только ближайшие следствия (не просто нажал кнопку, но и включил свет). Действие – это область возможного ответственного поведения. Видя следствия, приняв на себя ответственность за них, я могу модифицировать свое поведение, а вот если я не знаю про них, то и модифицировать ничего не могу. 

12. С одной стороны, тем самым мы помещаем социологически понимаемого действующего (субъекта, как у нас иногда говорят по привычке до сих пор) в сферу не только моральной вменяемости, не только юридической подсудности, но и политической ответственности. Вот твои поступки в мире, вот мир, в котором можно обнаружить следы твоих поступков. Меняй свое поведение, если не хочешь тех же следствий. Будь ответственным политиком и гражданином. С другой стороны, часть следствий скрыта от нас, но если суд может принять в расчет как то, что мы уже не видели их, так и то, что мы могли ожидать того или иного результата, то что мы скажем о политическом действии? Не слишком ли многого мы хотим от тех, кто совершает политическое действие?

13. До сих пор мы никак не квалифицировали тот мир, в котором совершаются поступки. Но ведь это мир, по меньше мере, также и, власти и денег, то есть тех двух сред, развитие и автономизация которых, собственно, и привели к кризису традиционный, прямой и непосредственный морализм в отношении к политическому поведению.

Власть и деньги – это специфические ресурсы, и, чтобы не останавливаться на общеизвестном, запомним только, что как таковые они могут принадлежать любому и потому не принадлежат  какисключительное достояние никому. Обладатель денег настолько же зависим от прочих, кто включен в цепочку платежей, как и обладатель власти, которая может находиться в его руках, но может и сменить руки. Власть и деньги, говорит Луман, безличны, и совершение платежа, властный акт, – это всего лишь способы актуализации потенциала огромных возможностей. Каждый платеж и властный акт могли быть и другими, и вопрос о том, почему они именно таковы, нельзя решить просто указанием на судебную перспективу или переописание события как интенционального действия. Нельзя сказать, утверждает Карл Шмитт, что именно пилот самолет сбросил бомбу на Хиросиму, потому что у него был приказ. Но и приказывающий был не свободен, над ним был еще один начальник. И еще. А что же тот, кто был высшим в иерархии приказывающих? Он тоже не смог бы ничего, не будь у него ресурсов современной техники, созданной учеными и инженерами, но готовой служить кому угодно. А разве наличие техники и воля не являются уже достаточными условиями? – Нет. Потому что в полной мере ответственным этот приказ мог быть лишь тогда, когда была возможность принять на себя полноту вменения и модифицировать свое поведение. Но что может модифицировать хотя бы и президент США при ядерном взрыве? Даже если он поменяет точку зрения на его допустимость, он не может сделать небывшими те события, которые уже произошли. Так где же здесь точка ответственного политического поведениялюдей, принимающих решения?

14. Именно тут возникает новый соблазн социологии. Чтобы принимать ответственные решения, говорят социологи, надо понимать устройство социальности и прогнозировать ее отклик на наши действия, будь то действия простых граждан или больших политиков. Но ведь социальность складывается из мельчайших событий действия, из действий и взаимодействий. Так что мы скажем о прочих действующих? Что они все должны быть просвещены и стать ответственными и вменяемыми в указанном выше смысле? А множественные сочетания ответственных действий приведут к коллективному ответственному действию? Но этот ход рассуждений не работает уже давно, его незачем даже вспоминать. А если не так, что нам остается? Близорукое полувменяемое поведение, в надежде, что у наших действий, по меньшей мере, нет судебной перспективы, а суд истории – не более чем звонкая формула? 

15. Но и это еще не все. Говоря о непросчитываемости отдаленных последствий, мы неявно имеем в виду некий круг возможного прослеживания последствий. Как определяется этот круг? Докуда, так сказать достает действие – действие обычного человека и действие располагающего ресурсом власти политика? Здесь два вопроса соединяются в одном, и определенность с ответом хотя бы на один из них сказывается также и на втором ответе. Итак, первый вопрос – это окончание действия, то есть того, что признается действием. Но второй – это вопрос о начале действия, о том, что в буквальном смысле слова можно было бы назвать его мотивом, то есть движущим началом. Есть ли у действия такое движущее начало, отличное от самого действия, или действие неотделимо от своего мотива? Много есть оснований, чтобы выбрать именно второе. Лишь аналитически мы вычленяем в действии, с одной стороны, предшествующее ему решение или мотив, а с другой, – учет возможных обозримых результатов. Опознаваемый результат действия входит в горизонт планирования и, поскольку действие состоялось, преобразуется в основание последующего действия. Поэтому то, насколько далеко в пространстве и времени простирается распознаваемость результатов, имеет значение для качества действия, которое могло бы быть ответственным. Назовем это обстоятельство применительно к большим общностям политическим горизонтом действия. Политические горизонты в описании социологов и политических философов очень разнятся, но еще сильнее они разнятся у самих социологов. Должны ли мы исходить из того, что любое взаимодействие между людьми протекает также и на микроуровне и что горизонт планирования – это еще и горизонт дружбы, семьи и корпорации как внятных социальных образований? Или мы основываем свои исследования на обществе – одной из самых претенциозных и чреватых далеко идущими следствиями фикций социальных наук? Или подлинный горизонт планирования должен быть глобальным? Или он вообще располагается в иных плоскостях, в сетях и потоках? Всякий выбор здесь обусловливает определенную исследовательскую стратегию, и каждая стратегия подтверждена результатами, убедительными, впрочем, только для ее сторонников. Но сами по себе вопросы должны получить какой-то иной ответ, до того, как социологическое исследование будет запущено. 

16. Это вопросы, как уже сказано, не социологические. Но и философия как таковая может без них обойтись. Только одновременное внимание к социологической и философской проблематике, только параллельное преподавание истории социологии и истории политической философии дает раскрыться подлинному смыслу обеих дисциплин, их основных понятий и основных тенденций. Мы вряд ли ответим на все из них в продолжении наших обоих курсов. Но мы научимся ставить их, пользуясь классическими текстами, как вечными и неисчерпаемыми ресурсами.