«Профессия — социолог-теоретик». Интервью Александра Филиппова порталу «Экономика. Социология. Менеджмент»
Федеральный образовательный портал «Экономика. Социология. Менеджмент» в серии «Профессии в вопросах и ответах» публикует интервью с Александром Филипповым о том, что значит быть социологом-теоретиком
… теоретик — это не тот, кто приходит последним, чтобы обобщить данные эмпириков и построить теорию. Теоретик приходит первым и ставит вопросы ... основные качества социолога-теоретика — обостренное внимание к понятиям, историческое любопытство, он должен любить копаться в хламе веков…
— Александр Фридрихович, часто говорят, что в России не сложилось собственной школы социологической теории. Но социологическая наука у нас ведь тем не менее развивается?
— Современная социология в России многообразна, и я бы не хотел претендовать на то, что даю характеристики всему, что у нас есть. Однако, с моей точки зрения, чтобы понять сегодняшнее состояние социологической теории в России, нужно сначала обратиться к ее истории. В конце 1950-х – начале 1960-х годов у нас появился государственный заказ на социологию. Это было связано с целым комплексом обстоятельств, некоторые из них я перечислю достаточно бегло. Так, уже в начале 1950-х годов стало ясно, что жесткий контроль территориальных перемещений советских людей должен быть в той или иной форме ослаблен, (отдельная тема – способы этого ослабления).
Повысился средний уровень образования, что было связано с потребностями нового производства и военно-технологического соревнования с Западом. Это привело к тому, что в стране постепенно стала оформляться особая сфера «социально непредвиденного». Не тот мир частной жизни, в которую даже при тоталитарном контроле могут (пусть и не всегда успешно) «убегать» люди, а новый мир, где можно было придумать себе и реализовать (или не реализовать) карьеру, где всерьез ставится вопрос о трудовой мотивации и проч.
Поскольку социальная ситуация делалась все менее управляемой и предсказуемой, встал вопрос о разработке новых инструментов анализа и управления. Исторический материализм в том виде, какой он принял в СССР, не только не мог решить этой задачи, но даже и правильно ее поставить. Необходимо было создание новой социальной науки. Сама эта идея не могла быть высказана таким образом, ведь исторический материализм – ключевая составляющая советской идеологии, учение о том, как неправильное устройство общества сменяется правильным. Альтернативной науки на этом поле быть не могло.
А на Западе в этот период происходил настоящий расцвет социологии. Социологический мейнстрим – теория структурно-функционального анализа Толкотта Парсонса и его коллег многое объясняла и считалась – по тем временам – хорошо работающей. Понятно, насколько велик был соблазн заимствовать продвинутую социальную науку на Западе. Ведь мы, как и они, сталкивались со многими прежде незнакомыми феноменами. Конечно, все знали, что «капитализм» и «социализм» – «две разные системы», но современное производство есть современное производство, городская жизнь есть городская жизнь, и повышение среднего уровня образования имеет сходные последствия в разных странах.
Даже заведомо зная, что мы их «обгоним и перегоним», дальновидные начальники хотели «разобраться в деталях». Так было дано «добро» на создание социологии как особой науки. Многие подробности историкам еще предстоит узнать. Так, теперь мало кто помнит, что именно в конце 1950-х – начале 1960-х годов переводились на русский язык серьезные социологические труды – от «Властвующей элиты» Ч. Р. Миллза до «Современной социологии» под редакцией Парсонса. И далеко не во всех случаях понятно, кто принимал решение о переводе и публикации, кто читал эти книги, на кого они повлияли.
Несколько больше известно о контактах наших начинающих социологов с именитыми западными коллегами, о первых шагах по пути исследований и институциональному оформлению социологии. Об этом много написано в последнее время, и, к счастью, живы люди, кто в этом участвовал, – Г. В. Осипов, В. А. Ядов, Б.М. Фирсов, Г.М. Андреева.
Итак, мы начали перенимать «передовой опыт». Все это не могло не происходить (хотя странно было бы отрицать важную роль личного интереса, интеллекта, предприимчивости, чувствительности к новому) не просто при попустительстве партийного руководства, но именно с его санкции. Потребность в социологии постепенно приобретала вид «государственного заказа», что, кстати, вполне нормально для ее становления где бы то ни было. Однако это – лишь половина дела.
Ключевой для становления нашей социологии особенностью в тот момент была ее идеологическая двойственность. Ведь социология – это не просто «данные», профессиональным образом полученные и обработанные. Чтобы получить ответ, надо задать вопрос, а характер вопроса зависит от теоретической позиции. Но теоретическая позиция встроена в более широкий контекст рассуждения, где, скажем, исторический материализм уже не работает или работает не так эффективно.
Важно сделать еще одно уточнение: не просто исторический материализм, а его официальная версия. Социология сталкивалась с истматом не как с теорией, у которой свой язык, свои ресурсы, свои достижения и провалы, а как с идеологией, которая может быть только истинной, причем целиком, без исключений. И если Ленин написал, что исторический материализм – это социология марксизма, то это можно было толковать и в научном смысле, и в чисто идеологическом: все идеологические догмы суть наука и не могут быть оспорены. Социология принуждена была втискиваться между догматикой и наукой, и многие последующие споры и даже конфликты между социологами сводились, в общем, к тому, кто предложит более удачный способ такого «втискивания».
Конечно, динамика науки и динамика политической и социальной жизни – это не одно и то же. Любопытно, что полное институциональное оформление социологии происходит у нас по существу уже после «Пражской весны» и последующего закручивания гаек. Так или иначе, социологам было трудновато находить модус сосуществования: превращаться в чисто инструментальную дисциплину не хотелось, а решать наиболее сложные теоретические вопросы не разрешалось.
В какой-то момент победила точка зрения, по существу, тоже заимствованная у западных коллег: есть общая социологическая теория, а есть, как называл их Роберт Мертон, «теории среднего радиуса действия» (их у нас принято было именовать «теориями среднего уровня»), относящиеся к отдельным областям социальной жизни. Вот ими нашим социологам и разрешили заниматься. Вместе с так называемыми прикладными социологическими исследованиями, конечно.
Что же касается высшего уровня, общей теории, то было решено: это есть исторический материализм (вариант: научный коммунизм), который социологам трогать нельзя. Вокруг этого велись какие-то споры, пока на переломе 1980-х – 1990-х годов не рухнула вся прежняя социальная жизнь со всеми её теориями. Сейчас старая советская социология представляет сравнительно малый интерес отнюдь не потому, что была как-то особенно плоха. Просто исчезла та социальная жизнь, про которую она рассказывала, причем исчезла самым неожиданным и обидным образом. Такое уже не раз случалось в истории социологии как результат войн или революций.
— Сейчас другое время, идеологические ограничения в прошлом. Насколько свободно развивается социологическая теория? Мешает ли ей что-либо? Есть ли спрос на теоретиков в самой социологии? И кто в обществе заинтересован в их деятельности?
— Социология как наука держится на плаву, однако есть ряд отягощающих ее развитие проблем.
Во-первых, хотя советская эпоха завершилась, но её «излучение» продолжает доходить до нас. Живы патриархи, их ученики и ученики учеников. Это почтенная традиция, но она, на мой взгляд, отягощена не столько идеологической, сколько именно научной, вернее, философской составляющей этого наследия. В базовые представления ведущих социологов – как советских, так и тех западных коллег, которые на них повлияли, – было зашито представление о модерне, о современном рациональном обществе, которое приходит на смену традиционному укладу, с его общинными связями, недоверием к науке, отсутствием рациональных институтов и т.п.
Социолог – это не столько бесстрастный исследователь, сколько агент модерна, а поскольку модернизацию осуществляет власть, про которую слишком часто думают, что она в России «единственный европеец», то социолог – это именно тот, кто вместе с этой властью «подтягивает» к модерну прежде отсталое население. В результате и появляются исследования, которые становятся парадигматическими для нашей науки, то есть создают русло ее развития, ключевые категории для научных построений. Можно ли работать с этим сейчас? Можно – если по-прежнему держаться за схематизм и проблематику модерна. Тогда все, что нам нравится в современной жизни, мы отнесем к успехам модернизации, а все плохое – к ее недостаточности или запаздыванию, а то и провалу. Полвека назад это было сильной позицией. Полвека назад даже догматический марксизм разделял с мейнстримом социологии это ключевое представление о модерне, бился с противником на том же самом поле. Сейчас «большой нарратив» – тот набор ключевых понятий и рассуждений, который и определял это поле, – не то что поменялся, а просто исчез.
Конечно, у нас по-прежнему говорят о модернизации и что-то исследуют. Но здесь нужна осторожность. Это как с машиной: можно модернизировать и усовершенствовать разные ее узлы и агрегаты, что само по себе может быть интересной и продуктивной задачей, а потом окажется, что она уже давно никуда не едет.
Чтобы понять, не пошла ли вразнос вся конструкция, надо посмотреть на нее как бы со стороны. Если не поставить под вопрос – то есть не сделать предметом обсуждения именно эту парадигму, – можно опять опоздать, причем очень сильно. Стоит ли говорить, что существует внятно осознанная потребность и заказ на социологию, которая «совершенствует агрегаты», но нет и не может быть пока что такой же потребности на социологию, пытающуюся «взглянуть со стороны».
Здесь я бы хотел дополнительно отметить одно обстоятельство, характерное не только для нашей социологии, но и для западной. Это ее глубокое недоверие к философии. Оно оправдано всей традицией нашей науки (которая, начиная с Конта, отмежевывалась от «метафизики»), а тем более в СССР, где те, кто называл себя философами, чаще всего выступали в роли цензоров. Но все-таки здесь не все в порядке. Во времена становления нашей социологии она была не только не чужда философии, но и испытывала ее влияние, а отчасти и обогащала.
Есть немного грустная и скорее смешная история (мне ее рассказывал мой учитель Юрий Николаевич Давыдов, начинавший именно как философ, как исследователь Гегеля). Когда вышла его первая книга «Труд и свобода», один из очень заметных в будущем советских социологов (а дело было в 1962 году) ходил читать ее в Ленинскую библиотеку. В фонд библиотеки она еще не поступила, а дома заниматься было негде. И он проносил ее, спрятав на теле и прижав брючным ремнем…
Если же отвлечься от биографических деталей, влияние философских дискуссий того времени на социологию неоспоримо. Вот вопрос: что такое человек? Что значит для человека работать? Выполнять свое человеческое предназначение? А как быть с отупляющей деятельностью, не дающей возможности ни передохнуть, ни развернуться? А что меняет автоматизация? А как меняется само антропологическое устройство человека из-за того, что он не видит больше результата своего труда во всей полноте, откуда берутся мотивы и как это связано с его личностью? А если высвобождается – благодаря прогрессу науки и техники – время от труда, появляется свободное время, то что это: возможность развить свою родовую природу, как говорил Маркс? – И тому подобное. Это серьезные вопросы, и важно, что социологи не были к ним равнодушны.
Но в то время это были не вопросы советской философии, это были мировые философские вопросы, и социология, в общем, как ни странно, была на уровне мировой философии, как и во времена социологической классики. К сожалению, сейчас эти времена ушли в прошлое, социологическое предприятие, даже самое успешное, страшно далеко от того, чем дышит современная мысль, в том числе философская.
Далее, даже за рубежом социологическая теория в чистом виде — не самый востребованный продукт. Большие проекты, открывавшие новое видение социальности, сейчас не в ходу. Все, что «работает» сегодня, как недавно отметили мои коллеги, занимающиеся историей науки, создано очень немолодыми людьми, родившимися в 1930-е, в лучшем случае в 1940-е годы. Новое не создается – отчасти потому что старое хоть как-то работает. Все западные теоретики ведут прикладные проекты. Обновление категориального аппарата и объяснительных принципов практически приостановилось.
Сейчас не самое лучшее время в развитии науки, но мне кажется, это затишье перед бурей. И я думаю, некоторые понятия и схемы будут этой бурей снесены. Причем к ним относятся не какие-то маргинальные схемы и понятия, а как раз излюбленные.
Я уже упоминал, что большие проблемы связаны с понятием модернизации. Некоторое движение в социальной жизни происходит постоянно, но социолог далеко не всегда имеет хорошие основания, чтобы сказать: я на стороне модерна и прогресса, а все, кто не понимает этого, – консерваторы и традиционалисты. Я не исключаю появления других понятий, которые пойдут, так сказать, поперек привычных членений. То же самое относится и к понятию «средний класс», которое так полюбилось публицистам и политикам. Наверное, оно еще немного послужит, но я бы готовился к тому, что само понятие класса, любого класса, окажется неработающим. Во всяком случае, хорошо бы здесь заранее что-то продвинуть вперед. Не хочу сказать, что ничего не делается, популярность таких понятий, как «фреймы» или «сети», обнадеживает, но они хороши для обоснования методологии и методики исследований. А есть еще фундаментальные вопросы социальной жизни, и здесь их действенность ограничена.
— Допустим, студент социологического факультета все же хочет заниматься социальной теорией. К чему ему следует себя готовить и какие у него есть пути в эту сферу науки?
— Ему обязательно следует готовить себя к тому, что на первых порах, а также вторых и третьих он будет заниматься социальной теорией после полуночи. Толкотт Парсонс всю жизнь утверждал, что социологическую теорию нельзя смешивать с эмпирическими исследованиями, что это работа с теориями и понятиями сообразно их собственной логике. Луман, завершая труд своей жизни, с гордостью говорил, что потратил на проект создания общей теории тридцать лет и не понес никаких финансовых расходов (а это при осуществлении эмпирических проектов невозможно.) Сейчас наступила своего рода реакция — чистое теоретизирование не в цене, на него нет заказа. Это нужно понимать. Кстати, по-своему это неплохо: теоретической работой занимаются те, кто не может иначе жить. Только они должны понимать: интерес к теории у них может быть, а способ его реализации по модели Парсонса или Лумана – сегодня утопия и надо готовиться к героическому усилию. Почему бы и нет?
Что касается возможностей оказаться среди тех, кто хотя бы изредка занимается социальной теорией, то их несколько. Наиболее очевидный путь — стать преподавателем социологии. В преподавании многих социологических дисциплин традиционно большое место оставлено истории и теоретическим вопросам, это хороший шанс удовлетворить свое любопытство в институционально приемлемой форме.
Другой путь — это аналитика, работа в крупном исследовательском коллективе или даже просто в опросном центре. Правда, нужно понимать: здесь требуются не столько теоретики, сколько «райтеры», люди, умеющие хорошим языком писать пространные аналитические отчеты, статьи или очерки по заданной теме, хотя и не чуждые теоретических знаний и интересов. Но иногда – мы знаем – им удается хотя бы немного отвести душу в области теории.
— Если и социологу-теоретику, и социологу-эмпирику не чужда работа «в поле» (и ученики Парсонса, и сам Роберт Мертон вели прикладные исследования), то чем отличаются подходы «теоретика» и «эмпирика»?
— Здесь нужно обратиться к вопросу о том, является ли социология наукой всецело позитивной (то есть работающей по тем же принципам, что естественные и точные науки) или гуманитарной, хотя бы и отчасти. Если мы считаем, что социология — позитивная наука, то мы придерживаемся той точки зрения, что все понятия уже выработаны и нам нужны результаты. Например, вооружаемся понятиями «идеология», «социальная система», «класс», «сеть», «агент» и идем «в поле» – исследовать, не задумываясь о том, как сами понятия, которые мы используем, определяют результаты наших исследований. Мы просто считаем, что те явления, которые мы назвали этими словами, объективны.
Я же считаю, что социология — гуманитарная дисциплина, а еще точнее – философская (хотя и не во всех своих частях). Тут дело не просто в том, что каждое понятие, которое мы берем, каждая исследовательская схема, нами используемая, задает для нашей работы определенные рамки. Это понимают и многие позитивные ученые. Здесь дело в том, что у каждого понятия – своя история, а не просто конвенция употребления. Мы задаемся вопросом, откуда взялись понятия, кажущиеся нам сейчас привычными, например «общество». Как они употреблялись двести, четыреста лет назад и что это понятие обозначает для нас сейчас. Необходимо понять, как оно формировалось, какие смыслы в него вкладывают даже невольно, как подспудно эти смыслы живут своей жизнью и неожиданно проявляются там, где, казалось бы, все согласовано. Теоретики, как правило, работают, исходя из этой, второй точки зрения.
Таким образом, основные качества социолога-теоретика — это обостренное внимание к понятиям, историческое любопытство. Теоретическая изощренность приходит в работе с источниками, в чтении текстов. Повторю еще раз: работать такой человек может в разных местах. Он может найти себя как преподаватель истории социологии или общей социологии. Он может быть тем, кто «вяжет бантики» на отчетах в крупном исследовательском центре — когда очень много данных, привлекается умеющий «покопаться» в тексте человек, способный разложить все по полочкам. Следует понимать только, что по сути дела, не по обычаю, а по существу, теоретик — это не тот, кто приходит последним, чтобы обобщить данные эмпириков и построить теорию. Теоретик приходит первым и ставит вопросы.
Хороший пример теоретической работы — недавно опубликованное исследование нашего коллеги Виктора Вахштайна*, посвященное теории фреймов — то есть анализу того, как структурируется повседневное поведение людей. В нем он рассматривает теорию фреймов с исторической точки зрения, а потом дорабатывает ее для практических исследовательских целей. Есть очень интересные проекты в Санкт-Петербурге, например работы и публикации центра Res Publica, под руководством Олега Хархордина. Там коллеги ушли в немыслимую глубь веков, изучают историю ключевых политических понятий – и потом оказывается, что это помогает понять современные отношения в городах, в том числе и российских.
— Каким образом в социальной реальности можно найти что-то новое?
— Поясню на примере исследований ЦФС. У нас большая чисто теоретическая тема – конструирование теории социальных событий, но это – особая сфера чистого теоретического интереса. Центральной темой для нас как для лаборатории является проблематика мобильности. Во всем мире очень много исследований мобильности (причем не только и не столько социологических), но есть особый сегмент этих исследований – так называемая парадигма мобильности, исследования новой мобильности – то, чем занимаются прежде всего в Ланкастерском университете под руководством Джона Урри. Нас заинтересовала сама проблематика, в то же время и в части теоретической, и в части полевой работы мы исходили во многом из других, нежели ланкастерские социологи, предпосылок. Мы начали, собственно, с изучения использования мобильных гаджетов, заставляющих современного человека менять свое отношение к пространству. Многое из того, что раньше можно было делать стационарно, теперь делается на ходу, во время поездки и т.п. А навигаторы, входящие в жизнь автомобилистов и даже туристов, превращают перемещение из ориентации на местности в следование набору инструкций (это более сложно, конечно, но в подробности мы здесь не входим). Все это – факты социальной жизни, здесь еще нет ничего теоретического. Но что делать с этим дальше?
Как ни странно, здесь есть простор для вполне традиционной социологии. Например, мы знаем, что владение гаджетами и пространственная мобильность требуют как инфраструктуры, так и финансовых затрат. Можно изучать, например, как меняет транспортная инфраструктура, предназначенная для автомобилей, городские и пригородные ландшафты, а с ними – и образ жизни миллионов людей. Можно посмотреть, как имущественная дифференциация продолжается в мобильном образе жизни. Все это – весьма интересные и почтенные темы. Работа над ними позволяет прирастить социальное знание. Но теоретикам интересно сделать проблемой самое очевидное. А что может быть более очевидным, чем человек, звонящий по мобильному или поглядывающий на навигатор в автомобиле? Вот здесь и начинается встречное движение теоретического и эмпирического познания.
Мы наблюдали за людьми в разных местах и в разных ситуациях — в аэропортах, залах ожидания, в пробках, беседовали с водителями, ездили с ними по сконструированным маршрутам – там очень много всего, и о многом еще предстоит думать, в частности, о том, как меняется отношение к знакомым городским местам, к расстоянию, к вычленению значимых объектов, как на самом деле водители склонны использовать сотовые телефоны – об этом можно было бы рассказывать очень долго. Но где здесь проблема?
Проблемы проявляются при более тонком теоретическом анализе. Ведь мобильность в первом значении – это связь между местами, перемещение между ними. А что такое место? Это какая-то часть определенной территории, со своими особенностями и своим социальным предназначением (как квартира, магазин или кафе). А если человек застрял в пробке: что такое «находиться на месте»? Как социально (не географически) определить место его нахождения? А если он решил полететь на самолете и застрял в аэропорте из-за нарушений в движении транспорта, то что такое этот аэропорт, что за место – зал ожидания? Место, где ждут? А что значит «ждать» в мобильном мире? Как выглядит деятельность ожидающего в месте, где нечего делать, только ждать? Для описания того, что здесь происходит, пришлось частично заимствовать, а частично заново сконструировать понятия вроде парадоксальной мобильности (неподвижности в результате стремления к скорости), неместа (места без функционального смысла), несобытия (деятельности, лишь внешне напоминающей обычную) и т.п.
А это ведет нас к новым характеристикам мобильности, которые недостаточно учитываются авторами и активными пользователями «парадигмы мобильности». Отсюда возможны два пути: либо к утончению и уточнению категориального аппарата и методологии исследования (о ее особенностях в данном случае я не говорю, это родственная, но иная тема), либо собственно к приращению знания, потому что по меньшей мере самоощущения пассажиров в залах ожидания и у стоек регистрации – это в высшей степени практические вопросы.
То, о чем я рассказал – не единственный и, возможно, не лучший способ сочетать теорию и прикладное исследование. Но именно так мы сопрягаем наш интерес к абстракциям с интересом к реалиям социальной жизни. Это – не замена работы над большой теорией. Эта работа идет параллельно ей, и она, в отличие от сугубо теоретической деятельности, может быть коллективной.
Беседовала Екатерина Рылько
* Виктор Вахштайн включен Минюстом в список СМИ, выполняющих функции иностранного агента.