«К проблеме уникальности русской государственной власти в европейском контексте (1450-1917)»: выступление Сергея Сергеева на семинаре «Logica Socialis»

Приглашаем всех заинтересованных коллег принять участие в дискуссии!

Для заказа пропуска просим обращаться к координатору семинара – научному сотруднику ЦФС Олегу Васильевичу Кильдюшову (kildyushov@mail.ru).

Мероприятие пройдет 25/02 (15:00) по адресу: Старая Басманная ул., д. 21/4, стр. 1, каб. 205

Краткие тезисы к докладу

1. Государственная власть (как, впрочем, и любая другая) постоянно стремится к экспансии. С этим свойством власти связана проблема её границ. Ясно, что злоупотребления властью были, есть и будут, от них невозможно избавиться раз и навсегда, как невозможно избавиться вовсе от преступности или болезней. Но можно ограничить возможности для властного произвола. В разных цивилизациях и обществах это делалось по-разному. Радикальнее всего – в Западной Европе и наследующих ей США. Борьба с тиранией – красная нить истории и политической мысли Запада.

2. Как в «западном» контексте выглядит российская власть? Не нужно уходить вглубь веков, достаточно посмотреть свежие новости, чтобы почувствовать её специфику. Нередко можно услышать, что политическая система путинской РФ – прямое наследие тоталитарного СССР. В этом, разумеется, много правды, учитывая советский генезис не только президента и его ближайшего окружения, но и нескольких поколений «россиян», пока ещё доминирующих во всех сферах жизни нашего Отечества. Советский период русской истории отмечен беспрецедентным уровнем государственного насилия, конечно, этот уровень после 1953 г. существенно снизился, но, за исключением последних, «перестроечных» лет своего существования, СССР всегда оставался страной без политических и гражданских свобод.

3. Были ли эти свободы в России до прихода большевиков к власти? Были, но очень недолго – каких-то 12 лет, от Манифеста 17 октября 1905 г. до переворота 25 октября 1917 г. И как не углубляйся в прошлое, там не найти исконно русских институтов, ограждавших подданных петербургских императоров и московских царей и великих князей от произвола правителей (лишь только в домонгольской Руси мы обнаруживаем нечто подобное – вечевые собрания). Если такие институты и возникали – то под прямым европейским влиянием. Опричный террор Ивана Грозного, уступая по масштабу сталинскому, типологически с ним весьма сходен. Понятно, что и Европа старого порядка была далека от современной демократии, но не нужны археологические изыскания, дабы разыскать корни последней – довольно вспомнить английский парламент, родившийся ещё в XIII столетии.

4. Начиная с середины XV в. и вплоть до наших дней русскую власть отличает «особенная стать». Современный историк А.И. Фурсов (к сожалению, в последнее время переквалифицировавшийся в сомнительного конспиролога) в своё время выделил две её основополагающие черты: 1) «надзаконность» (воля верховного правителя – «единственный источник власти и закона, внутренней и внешней политики»), 2) «автосубъектность» («эта власть… была исходно сконструирована как автосубъект, т.е. субъект-сам-для-себя... Такой субъект… не только не нуждается в другом субъекте, но и стремится не допустить его появления/существования, это… негативный субъект, стремящийся к единственности, к моносубъектности»).

5. Если следовать Максу Веберу, то наше самодержавие является разновидностью патримониализма, т.е. формы традиционного господства, выросшей из патриархального подчинения домашних – главе дома, «детей» – «отцу», которая реализуется посредством «личного управленческого (и военного) штаба господина». Патримониализм был свойственен и Западу, однако там он носил сословный характер, т.е. господин в силу тех или иных причин передавал часть своих полномочий «союзам сословно привилегированных лиц», имевшим набор фиксированных прав. Права эти, конечно же, нарушались, но само их наличие никем не подвергалось сомнению. Таким образом, власть на Западе изначально формировалась как полицентричная структура (не забудем также и автономность католической церкви).

6. Российский же вариант патримониализма, сложившийся в Московский период, более всего похож на то, что Вебер определил как султанизм – господство, «по способу управления движущееся в сфере свободного, не связанного традицией произвола»; господство, при котором «до крайности развита сфера свободного произвола и личной милости». Слабость или даже отсутствие других властных субъектов (и зависимость православной церкви от государства) действительно делало русскую власть близкой к «моносубъектности».

7. Таким образом, Россия и Запад по типу власти различались уже в Средневековье. А в конце XVI в. между ними произошёл ещё более радикальный разрыв – в Европе государство стало восприниматься как структура, автономная от личности правителя, т.е. начался переход от патримониального к бюрократическому государству. С конца XVIII в. вместо прав привилегированных сословий утверждаются, постепенно распространяющиеся на всё более и более широкие слои, «права человека и гражданина». В России же говорить о формировании профессиональной бюрократии можно только с середины XIX в. (и то с оговорками). А практики политической демократии явились только в начале прошлого столетия, вскоре, впрочем, подавленные и выхолощенные коммунистической диктатурой.

8. Важно отметить, что мощный размах государственного насилия, свойственный всем инкарнациям русской власти, не компенсировался её эффективностью в других областях (за исключением – но далеко не всегда! – военной). Россия всегда была одной из самых недоуправляемых европейских стран с плохо организованной инфраструктурой, с запутанностью и нерешенностью множества жизненно важных проблем, с высочайшим уровнем коррупции и преступности. Но, как писал Вебер, для патримониального чиновника важнее преданность не делу, а господину.

9. Существует влиятельная точка зрения, что власть московских государей сформировалась благодаря ордынскому воздействию. Я с ней согласен, но считаю, что были и внутренние причины. Самая важная из них – слабость юридической культуры домонгольской Руси сравнительно с ареалом распространения римского права – от Византии до Западной Европы. Даже ранние варварские королевства (например, вестготская Испания) в этом смысле смотрятся гораздо более развитыми. И уж совершенно капитальным становится разрыв между правовой культурой Руси и Западной Европы после т.н. «Папской революции» XI – XII веков, одной из важнейших составляющих которой стало формирование правовых систем как церковного, так и светского права. Право на Западе стало одним из важнейших общественных институтов, во многом определяющим политическое, социальное, экономическое развитие. Без него были бы немыслимы те самые «союзы сословно привилегированных лиц», с которыми верховная власть вынуждена была выстраивать договорные, а не приказные отношения. Русь, не принадлежавшая латинскому миру, осталась от этого процесса в стороне. Византийское право также не находило прямого применения, выполняя лишь сугубо культурно-идеологическую функцию.

10. Не выработав «легального» дискурса, древнерусское общество не могло породить и сословную организацию с набором неотъемлемых прав и привилегий, аналогичную западноевропейской. Есть все основания думать, что невыработанность русского «легалистского сознания» изрядно помогла ордынской деформации. Когда фактический ограничитель княжеской власти – вече – перестал действовать, московский государь стал неограниченным правителем по праву сильного, аргументов против которого в «нормативном словаре» (К. Скиннер) русской культуры было явно недостаточно.

11. Можно также предположить, что слабость легализма на Руси обусловливалась и особенностями русской религиозности. В отличие от западного христианства с его строгой покаянной дисциплиной и регулярной калькуляцией грехов и добрых дел, упором на личную ответственность каждого отдельного человека, «русское [религиозное] спасение от индивидуальной морали… не зависело» (В.М. Живов). Особенно это отличие усилилось после «дисциплинарной революции» XVI в., связанной как с появлением протестантизма, так и с Контрреформацией. Русское православие, как свидетельствует бесчисленное количество источников (и как можно наблюдать и сегодня), сосредоточившись на пышной внешней обрядности, ничтожно мало сделало для нравственного воспитания русского народа.

12. Мне кажется, есть смысл задуматься над формулой Жозефа де Местра: «…род человеческий в целостности своей пригоден для гражданских свобод лишь в той мере, насколько проникся он христианством… а если христианство ослабевает, нация в точной сему пропорции делается менее пригодной для свободы». (Могут возразить: а разве на Западе параллельно с ростом демократизации христианство не ослабевало? В узко-церковном смысле, да, но сама эта демократизация и есть секуляризованное христианство.)

13. Сделаем предположение, что в обществе, лишённом прочной христианской правовой и моральной культуры, единственной подлинной легитимностью будет обладать сила как таковая, ибо ни законы, ни заповеди, как механизмы социальной саморегуляции, здесь не работают. Естественно, что в таком обществе возрастает роль государственного принуждения, которое в свою очередь является плодом той же примитивной «силовой» культуры и потому мало способно к внутреннему самоограничению.

14. Не так просто ответить на знаменитый вопрос барона Сигизмунда Герберштейна, возникший у него при наблюдении московских порядков XVI столетия: «…то ли народ по своей грубости нуждается в государе-тиране, то ли от тирании государя сам народ становится таким грубым, бесчувственным и жестоким». С одной стороны, «варварская» культура порождает соответствующий тип власти, с другой – такая власть обязательно будет вытаптывать любые, самые слабые ростки её институциональных ограничений, любые формы общественной самоорганизации. И этот замкнутый круг очень сложно (если вообще возможно) разорвать. Западное влияние накладывалось на московскую «матрицу», но внутрь неё проникало слабо и к моменту крушения Российской империи определяло ментальность слишком тонкого слоя населения.