Камень, который отвергли строители. Статья вторая

А. Ф. Филиппов

В реплике А. Ю. Чепуренко есть три важных положения, которые нельзя было осветить в первой статье. Они слишком существенны и позволяют, как мне кажется, лучше расставить некоторые акценты. Если дискуссии продолжатся, это позволит также сделать их несколько более содержательными.

Во-первых, социологию нельзя смешивать с философией.

Во-вторых, — тут я позволю себе процитировать автора — фундаментальная социология представляет собой реакцию «несчастного сознания» на то, что в социальной реальности происходит «усложнение, связанное с новым глобальным капитализмом, который — через глэм-консьюмеризм, через виртуальные коммуникации (оборачивающееся реальным одиночеством) продвинутых пользователей, через тотальную одномерность потребителя современных масс-медиа — до предела довел свойственное классическому капитализму отчуждение человека (в том числе, считающего себя социологом) от своей родовой сущности, от общества. Разорванность сознания усугубляется, во-вторых, ситуацией системного транзита российского общества».

В-третьих, никаких результатов у фундаментальных социологов нет. Так что можно задать вопрос: «Разве есть доказательства более высокой объяснительной силы «фундаментальной социологии», нежели хулимый структурный функционализм и иже с ним?».

Рассмотрим эти положения по порядку. 

1. Данное положение не является ни ложным, ни бесспорным. Социология со времени ее номинального возникновения боролась с философией. Начиная с Конта, пафос борьбы против метафизики пронизывал многие известные сочинения. Однако одного пафоса мало. Конечно, социология — эмпирическая наука. По странному совпадению в последние месяцы мне приходилось говорить об этом несколько раз. Надо только дополнительно подчеркнуть, что эмпирической наукой является и теоретическая социология. Все понятия и высказывания теоретической социологии формулируются так, что не покидают сферу, говоря словами Канта, возможного опыта. Понятие опыта — это отдельная головная боль. Однако в целом ориентация социологии понятна. Но это — в целом. А как дело обстоит на практике? Практически постоянно одни социологи упрекают других в том, что те вместо социологической теории подсовывают философию. Например, книгу, которую теперь изучают студенты во всем мире, «О разделении общественного труда» Э. Дюркгейма, после ее появления атаковали именно как плохо замаскированную метафизику. Прямо противоположная ситуация сложилась с Г. Зиммелем. Один из его важнейших трудов назван «Философия денег», и только усилиями позднейших интерпретаторов (в т.ч. Л. Г. Ионина) было доказано, что это работа по социологической теории. В свое время Ч. Р. Миллз атаковал общую социологию Т. Парсонса, иронически назвав ее «величественной теорией» (grand theory). Часть претензий Миллза к Парсонсу повторяла обычные претензии социологов к «философам». В нашей стране хорошо известна книга Дж. Тернера «Структура социологической теории». В этой книге автор, желая заклеймить чрезмерно абстрактные теории, называет их «интересной философией». Дж. Александер, неоднократно упомянутый в ходе нынешних дискуссий, попытался в первом томе своей большой книги «Теоретическая логика в социологии» выстроить, с опорой на Поппера, концепцию континуума знания, от эмпирических до самых абстрактных понятий и суждений. Но в наши дни (я ссылаюсь на личный разговор) он считает эту работу чрезмерно философской и настроен на еще более внятное редуцирование философской или похожей на философскую проблематики в своих исследованиях. Есть и обратное движение. В манчестерской школе этнометодологии знаменитый Уэс Шеррок с коллегами выпустил книгу, которую я часто привожу в пример в последние месяцы. Книга называется «Нет никакой социальной науки» (Hutchinson P., Read R., Sharrock W. There Is No Such Thing as a Social Science. Aldershot: Ashgate, 2008) и посвящена доказательству того, что задачи социолога — философские, не имеющие отношения к тому, чем занимаются hard sciences. При всей неоднозначности отношения к этнометодологии среди социологов, авторитет Шеррока и продуктивность его эмпирических исследований слишком серьезная вещь, чтобы можно было ее просто игнорировать. Конечно, все эти примеры суть не более, чем примеры. Что может доказать пример? Ничего. Он только позволяет относиться к предмету с должной серьезностью. Важно понять, что философы пока что не выражали особого желания рассматривать теоретическую социологию как полноценную социальную философию. Возможно, это ошибка. Но для социологии отсюда следует вот что: демаркация, разграничение философского и социологического — это не спор факультетов, говоря словами Канта, это не отношения двух дисциплин. Это сугубо внутренняя социологическая проблема. И решается она самими социологами. Как социолог, оставаясь эмпириком, становится теоретиком? Один из вариантов ответа на этот вопрос я предложил в первых главах «Социологии пространства». Несколько иначе этот вопрос трактует В. С. Вахштайн. Сколько могу предполагать, мы сейчас не в конце пути, а в начале серьезных дискуссий. Наскоком эту проблему не решить, и любое решение будет не окончательным, но лишь станцией, временной остановкой на бесконечном пути. В этой связи хочу повторить тезис, который я предложил на недавнем круглом столе, посвященном понятию события, в рамках очередного симпозиума «Пути России». Я говорил о том, что социология в ее классическую эпоху, была на высоте философии своего времени, не смешиваясь с ней. Кто мог упрекнуть (то есть указать на архаичность соответствующей философии) Вебера в неокантианстве, а Парсонса — в опоре на философию Уайтхеда, Шюца — в гуссерлианстве, а чикагцев — в следовании прагматизму? Но вот прошло время. Что сейчас? Мы стоим перед сложным выбором. Еще несколько лет назад, во время ренессанса классиков, все было не так плохо: вместе с классической философией возвращалось и кантианство. В наши дни это просто немыслимо, хотя простого линейного движения в философии нет, так что ссылки лучших социологов на Лейбница и Паскаля (Бурдье), Джеймса и Уайтхеда (Гофман) и т.п. никого не удивляют. Удивляет скорее экзотика (философия Р. Бхаскара у британских реалистов, радикальный конструктивизм и философская биология У. Матураны у Лумана). Можно, конечно, не обращать внимания на развитие современной философии и ждать, что «само пройдет». Отчасти это правильно, что-то должно устояться, но есть опасность, что игнорировать философию все время не получится. Ведь это высший цвет эпохи, кто не хочет ее знать, скоро будет говорить на архаичном, вызывающем насмешки в гуманитарной среде языке. Так или иначе, разбираться с этим придется. Иначе «Материализм и эмпириокритицизм» Ленина так и останется главным философским ресурсом.

2. Тем самым мы переходим к следующему пункту. Этот пункт представляет большой интерес и сам по себе, и в связи с предыдущим. Я бы хотел задать вопрос: какого рода цитированное рассуждение А. Ю. Чепуренко? Является ли оно социологическим? Принадлежит ли к сфере эмпирической науки? Я бы хотел спросить, может ли он операционализировать «несчастное сознание» или построить «индекс разорванности», вывести «коэффициент отчужденности» или правила этнографического описания «родовой сущности»? Мне кажется, что если не со всеми, то хотя бы с некоторыми из этих понятий у социологии могут возникнуть проблемы. Дело в том, что все эти понятия философские, причем принадлежат одной и той же философской традиции. Так, например, понятие «несчастное сознание» возникло в ранней философии Гегеля, на него обратили особое внимание только в XX в. (см.: Валь Ж. Несчастное сознание в философии Гегеля (1929). СПб., 2006), оно имело широкое хождение среди неогегельянцев и несколько менее широкое среди неомарксистов. Об отчуждении от родовой сущности писали Л. Фейербах и Маркс, а об одномерности — Г. Маркузе. Это именно философия, причем философия, хотя уже и довольно потрепанная, но не то чтобы совсем мертвая. В общем, не фонтан, конечно, но и не позор. Если уж опираться на Ленина, то можно продолжить Гегелем и Маркузе, не говоря уже о самом Марксе. Дело, однако, в другом. И совсем не в том, что призыв отказаться от философии в пользу эмпирической науки оборачивается использованием понятий, имеющих только философское происхождение и только философскую же релевантность (т.е. и принимать их, и критиковать можно только с философских позиций). Главная проблема состоит для А. Ю. Чепуренко, как мне кажется, в том же, в чем она состояла для всей советской социологии. Советская социология очень хотела быть эмпирической наукой, не в смысле ползучего эмпиризма, не ведающего больших обобщений, а смысле соотнесенности с опытом, выхода за пределы старых идеологических схем. Одно дело говорить о построении социализма и классе-гегемоне. Для этого эмпирические исследования не очень нужны. Совсем другое — выяснять, что там человек делает на заводе или после работы. Понятно, что социализм строит. Но как? Тут начинаются настоящие исследования, тут начинается славная история советской социологии. Но есть, однако же, трудность. Получаемые таким образом результаты надо как-то обобщать. А выводы определенной степени общности могут не так-то просто укладываться в одеревенелый истмат. И точно так же не удается пойти в обратную сторону и вывести из истмата вопросы и задания для социологии. Нужна, следовательно, некоторая картина общества, но такая, чтобы работала на эмпирическую социологию и не конфликтовала с истматом. Такая общая социология была обнаружена. Ею оказался структурный функционализм. Советский мейнстрим и мировой мейнстрим совпали. Конечно, не обошлось без трений. В частности, к концу 60-х годов, когда оформлялся советский мейнстрим, стало ясно, что традиция гегельянского марксизма, присутствующая в истмате, не очень хорошо совмещается со структурным функционализмом. На Западе неомарксисты-леваки атаковали Парсонса, в СССР, напротив, неомарксизму пришлось нелегко. В самом деле, структурный функционализм исходит из достаточно стабильной организации общества, которое эволюционирует, конечно, все больше приближаясь к образцовому состоянию модерна, но не может быть описано как репрессивная тотальность, населенная одномерными, отчужденными от родовой сущности индивидами. Сохранение в СССР в качестве признанного философски-идеологического языка терминологии гегельянского неомарсизма было политически опасным, а для мейнстримовской социологии сравнительно неудобным. А вот структурный функционализм пришелся впору. Краткая эпоха если не торжества, то нового интереса к неомарксизму пришлась у нас на перестроечные годы. Тогда был важен его критический потенциал, задавался вопрос о том, нет ли у нас, при социализме, тоже какого-нибудь подобия отчуждения. А вот структурный функционализм советского розлива критиковали за конформизм по отношению к идеологии. Через краткое время, правда, не стало ни социализма с его отчуждением, ни прочной социетальной системы с ее функциями и структурами. Советские социологи оцепенели. Но оцепенение скоро прошло. Оказалось, что все происходящее — трансформация, она же транзит. А впереди нас ждет, правда, не социальная однородность со все более полным удовлетворением потребностей, но тоже какое-то правильное состояние общества, по мерке которого (правильного) и надо мерить все совершающиеся изменения. Конечно, теория транзита бывает разная. Но никакого резона отказываться от модифицированного функционализма не было. Ведь что совершает транзит? Общество. А что лучше описывает общество на разных этапах его существования, как не старый добрый структурный (хотя название это даже к Парсонсу применять надо с осторожностью) функционализм? И когда история в нашей стране в начале 2000-х гг. временно прекратила течение свое, когда устройство жизни стало фундаментально стабильным, функционализм и, как верно заметил А. Ю. Чепуренко, иже с ним снова поползли изо всех щелей как неумолимый мейнстрим. Эти мейнстримовские описания социальной жизни плохи не сами по себе по отдельности. Они плохи принципиально, потому что их базовые понятия созданы в определенном месте и в определенное время. Как универсальные характеристики они не работают, как характеристики конкретного общества позволяют переносить описания с одних типов социальности на другие без должной методологической рефлексии. Структурный функционализм (оставим в стороне полувековую историю разгромной критики понятия «функция», желающие могут посмотреть обобщающую статью Гидденса более чем тридцатилетней давности) плох тем, что представляет собой буквально колосс на глиняных ногах. В непогоду глина размокает, и он рушится, погребая под собой результаты титанических усилий, приложенных поколениями честных исследователей. Структурный функционализм и вообще Парсонсовская теория действия могла зародиться, как прекрасно показал Гоулднер, только в университетской теплице Гарварда, островке благополучия в бушующей Америке эпохи New Deal. Стать мейнстримом структурный функционализм и иже с ним могли только в стабильной Америке после войны — и в брежневском СССР. Мы только что прожили свои самые стабильные годы, а вместе с ними и возрождение отечественного структурного функционализма, как бы его ни называть. (Чем и хорош текст А. Ю. Чепуренко — это очень честный текст, там многое названо своими именами!) А что теперь? Наш университет — по-прежнему островок благополучия, а бури точно не будет? И мы готовы держаться за свой структурный и функциональный мейнстрим до последнего? — Нет, честно отвечает А. Ю. Чепуренко и достает из рукава неомарксизм с его одномерным отчуждением и разорванным глэм-консьюмеризмом несчастного сознания. Да. Это сильный ход. Только вот беда, что это, во-первых, извините, уже никакая не социология, но философия (точнее, симулякр симулякра философии, но какая разница), а во-вторых, эти вещи между собой не сочетаются. Критическая социология возникла как альтернатива позитивистской. В качестве влиятельных тенденций они то и дело менялись местами. Примерно четверть века назад Ю. Н. Давыдов предложил различать в западной (тогда еще только западной, потому что о своём говорить было нельзя) мысли критическую и стабилизационную тенденции. А позже он увидел, как у некоторых социологов эти тенденции переплетаются между собой. Но что стало ценой отказа от внятного самоопределения позиции? Давыдов обыграл тогда один неомарксистский термин. Он назвал это распредмечиванием социологии, то есть утратой социологией своего предмета. Это происходит и сейчас. Критика глэм-консьюмеризма в обществе транзита… Впрочем, почему бы и нет. Пути мысли прихотливы, но не случайны. Я уверен, что слова А. Ю. Чепуренко нельзя просто отвергнуть как неправильные, они должны быть постигнуты в истине своего существования, их генезис должен стать предметом большой работы. В конце концов, не случайно Н. И. Лапин, на которого столь уместно ссылается А. Ю. Чепуренко, начинал с книги о молодом Марксе, а пришел к социетальной социологии. Изучение этого пути должно также стать предметом анализа. Что же касается эвристической ценности мейнстрима, то вопрос этот остается открытым. С одной стороны, раз это имеет хождение, значит, это нужно. С другой стороны, понятию общества в его традиционной версии (как большой вещи, как контейнера всех прочих связей внутри государственных границ и т.п.) не устоять перед лицом новейших теоретических тенденций. Да и не это главное. Пока все спокойно, мейнстрим еще послужит. Ну, а стоит лишь тряхнуть… наши нынешние дискуссии немного смешны уже сегодня. Завтра о них даже не вспомнят.

3. Я не забыл о результатах. Здесь все просто. Наш Центр существует около трех лет. Список его сотрудников и наши публикации можно найти на сайте НИУ ВШЭ. На мой взгляд, нам есть, что предъявить общественности в качестве результата. Полагаю, что на взгляд наших оппонентов, это не так. Переубедить предубежденных невозможно. Тем, кто еще не сформировал своего мнения, я предлагаю перечитать имеющиеся публикации и следить за новыми. Они не заставят себя ждать.